Россия молодая (Книга 1)
Шрифт:
– Когда же спускать станем?
– Дня через три, не ранее!
– ответил Федор Матвеевич.
– Недоделано больно много, великий шхипер. А нынче на яхте походить можно. День погожий, морянка подувает...
Позже, проходя по шканцам, Рябов услышал, как Апраксин всердцах рассказывал Иевлеву:
– Давеча говорю, что-де Николс и Ян почти ничего для корабельного строения сделать не успели, - великий шхипер смеется. Не верит...
На строящемся корабле поработали до полуночи и только поздней ночью, не чуя ног от усталости, отправились на Мосеев остров. Царь
– Два еще мало!
– сказал Гордон.
– Но два уже хорошо... Два еще не флот, но два - почти эскадра.
4. РАЗНЫЕ ЕСТЬ ВЕТРЫ...
С утра царя-шхипера не было видно, бояре - побогаче и постарше - ушли во дворец, прочие свитские полдничали на солнечном припеке: резали копченого гуся, выпивали из склянницы по кругу. Один, тощий, подобрав колени, уперся в них бородою, нехотя жевал пироги, тоскливо глядел на двинский простор. Другой, сидя рядом с ним, негромко говорил:
– Ну, край! Распротак его и так. Занесло нас, закинуло, забросило. Птица, и та, что порося, визжит. О, господи!
Тощий кивал головой, жевал сухой пирог, бранился скучным голосом.
Подалее у досок сидели потешные, - Рябов уже знал, каковы они с виду: в кургузых кафтанчиках, поджарые, с дублеными крепкими лицами. Они круто опрокидывали стаканы, нюхали корочку, судили здешних беломорских женок, ржали как жеребцы. Возле них стоял Апраксин - невысокий, прибранный иначе, чем вчера, - поколачивал тростинкой по голенищу блестящего ботфорта, смотрел вдаль, втягивал тонкими ноздрями запах Двины, едва уловимый, солоновато-горький дух далекого моря.
Увидев Рябова, что-то сказал потешным. Один из них, почерневший на солнце, как перепечь, - после кормщик узнал, что звать его Якимкой Ворониным, - громко, сипло крикнул:
– Кормщик, водку пьешь?
– Кормщик, водку пьешь?
– передразнил тонкий писклявый голос.
Рябов слегка подался назад, посмотрел под ноги тут крутился маленький старичок в бубенцах, звенел, прыгал, босое сморщенное лицо его кривилось гримасой, изо рта торчал, как пень, один кривой зуб.
Сдерживая дрожь омерзения, кормщик перешагнул через карлика и тогда увидел другого шута: тот сидел в кругу потешных, смотрел круглыми печальными глазками, утирал рот колпаком с бубенцами.
– Иди, водки выпей!
– сказал Якимка Воронин.
– Воевода ваш Апраксин вот сказывает, что ты здесь первеющий мореход. Садись, гостем будешь!
Он подвинулся на бревне, давая место подле себя. Другие тоже потеснились, и Рябов сразу заметил, что потеснились с уважением, не без любопытства вглядываясь в него. Только Апраксин стоял попрежнему, не меняя позы, глядел на Двину.
– Здорово, - молвил Рябов и принял из рук Якимки тяжелый, до краев налитый стакан.
– А что до того, каков я мореход, то насупротив некоторых иных мне и выходить нельзя. Я перед ними вроде как зуек.
– Что за зуек?
– спросил Воронин, поддевая на нож ломоть ветчины и протягивая его Рябову.
Рябов принял
– Зуек, господин, по-нашему, по-морскому, чайка называется, - малая, робкая. Она сама вроде бы ничего не схватит, боится добычу брать, а норовит взять, что бросовое, ненужное: потроха там, когда рыбину рыбак пластает, али еще что. Вот мы промежду себя ребятишек, которые с нами в море ходят, так называем - зуйками. Доля ихняя вроде бы и никакая, - чего рыбаки не берут, то им годится. Ученики, словом. Меж себя мы и говорим по-нашему: зуек, мол.
Он посмотрел на свет желтого стекла стакан, понюхал и, под перекрестными взглядами потешных, через зубы влил в глотку холодную можжевеловую. Потом выдохнул воздух и деликатно откусил кусочек ветчины.
– Хорош корабль-то?
– спросил другой потешный с веселым, покрытым веснушками лицом и с крепкими сочными губами.
– Для вашего моря ничего корабль? "Святой Петр"?
– Корабль ваш ничего, - ответил Рябов, - седловат, коли отсюдова глядеть, - вон кормушка горбылем торчит. А так ничего. Баженин-то Осип мужик головатый, коли чего затеет - значит, дело будет. Нынче на корабли его повело, а ведь ранее он этим делом нисколько не занимался. Мельник он, зерно молол. И доски тер - на продажу. Богатеющий мужик.
– А ветры у вас здесь какие?
– спросил Воронин.
– Ветры у нас есть, не жалуемся, - ответил Рябов, косясь на карлу, который громко зачавкал, обсасывая жирную кость.
– Разные есть, господин, ветры. Наше море Белое, оно ветрами богато...
И он стал говорить о ветрах, показывая рукою с пустым стаканом, как они дуют, откуда заходят и какие надобно ставить паруса при здешних ветрах. Подошел Иевлев в расстегнутом на груди кафтане. Апраксин слегка наклонился - тоже слушал.
– Как на август перевалит, - говорил Рябов, - мы, значит, так по-нашему, по-морскому, меж собою думаем: жди рыбак листопада, - задует он надолго, запылит, завоет в море листопад. Который отсюдова дует, по осени более - не то, чтобы с ночи, с севера, а вот отсюдова, - Рябов стаканом показал, откуда дует, - завсегда он у нас, на нашей стороне беломорской, с дождем. Мы его называем плаксою, потому как он все плачет, слезьми течет. Оно и выходит - плакса...
– Ну, господа мореходы?
– спросил Апраксин.
– Кто со всею поспешностью ответит, откуда по-нашему, по-навигаторскому, дует плакса? Не говори, Иевлев, погоди, душа! Знаешь, Прянишников?
Длинный потешный в камзоле без кафтана, с кислым лицом, пожал плечами. Воронин морщил лоб и моргал. Другие отворотились.
– Зюйд-ост, - молвил Апраксин, - верно, Сильвестр? Зюйд-ост поморами зовется плаксою.
– Будто так и голландцы сказывали, - согласился Рябов.
– А еще какие ветры у вас, у беломорцев?
– спросил Апраксин, и опять в выражении его лица не было нисколько насмешливости, а только живое любопытство светилось в глазах.
Рябев стал дальше рассказывать о ветрах. Потешные в кафтанах, в плащах, кто босой, чтобы отдохнули ноги, кто и без камзола, чтобы продуло ветерком, - слушали внимательно.