Россия молодая (Книга 2)
Шрифт:
За ночь Иевлев совсем ослабел: еще одна рана открылась на ноге. Рябов, до утра не смыкая глаз, пытался так оттянуть кандальный браслет, чтобы железо не въедалось в края раны, но Сильвестр Петрович метался, кандалы выскакивали из рук кормщика. К рассвету, совсем измучившись, Рябов сказал ключарю:
– Вот чего, старик! Я тебя в прежние времена из воды вынул - отслужи ныне службою: лекаря надобно. Сам зришь - господин Иевлев вовсе плох, не унять мне кровь. Помрет - с тебя царь спросит, тебе в ответе быть, а спрос у него короткий, сам про то ведаешь...
Ключарь
– Иван Савватеевич, нынче никак того не можно. Рейтары округ узилища стоят, - мыш, и тот не проскочит! Дьяки словно угорели: давеча мне кнутом грозились, царева гнева вот как страшатся. Помилуй, не проси, что мне жить-то осталось, слезы одни...
И ушел, заперев камору на засов, дважды повернув ключ в замке.
Рябов сел в угол, стиснул зубы.
Сильвестр Петрович так измучился, что и рукою больше не мог пошевелить - совсем ослабел. Теперь он бредил. Кормщик вслушался в его ясный шепот, в короткие восклицания и - понял: Иевлев командует сражением. То, чего не свершил он в жизни, свершалось нынче в воспаленном его мозгу: ему виделись корабли и чудилось, что он ведет в бой русскую эскадру. Сухие губы Иевлева четко произносили слова команды, едва слышно хвалил он своих пушкарей, абордажных солдат и орлов матросов, которые великую викторию одержали над вором неприятелем.
Глухо звеня кандалами, кормщик подошел к топчану, опустился перед Иевлевым на колени, низко склонил голову. Рядом на полу стоял кувшин с водою; Рябов макал в воду ветошку, смачивал ею запекшиеся губы Сильвестра Петровича. Так миновал вечер, наступила теплая ночь.
Было совсем поздно, уже пропели вторые петухи, когда на лестнице послышался тяжелый топот сапог и желтое пламя жирно коптящих смоляных факелов осветило сырые своды каморы, черную солому, на которой неподвижно вытянулся Иевлев, склонившегося над своим капитан-командором кормщика.
Царь Петр в зеленом Преображенском кафтане, простоволосый, огромный, подошел вплотную к топчану, спросил властно:
– Занемог?
– Отходит!
– ответил кормщик, глядя на Иевлева.
Царь наклонился к Сильвестру Петровичу, взял его руку, кликнул лекаря. Ноздри короткого носа Петра трепетали, зрачки выпуклых глаз блестели гневно и ярко, рот под жесткими щетинистыми усами был крепко сжат. Лекарь оттиснул кормщика, солдаты с факелами подошли ближе.
Рябов встал с колен, взглянул Петру в глаза.
Они долго смотрели друг на друга, оба огромные, на голову выше всех свитских, и внезапно лицо Петра - загорелое, обветренное, суровое - словно бы незаметно дрогнуло и на короткое мгновение смягчилось. Он за плечи притянул Рябова к себе и, ничего не говоря, с удивленным и небывало-ласковым выражением глаз, трижды, уколов жесткими усами, поцеловал в губы; потом, как бы устыдившись этого своего поступка, но все еще крепко держа кормщика за плечо, оборотился к Иевлеву, над которым хлопотал иноземец-лекарь.
– Was?* - грубо спросил у него Петр.
______________
* Was?
–
Тот успокоительно закивал.
Перепуганный и оттого неловкий, острожный кузнец зубилом отворял цепь, чадили и трещали факелы; постаревший, с отеками под глазами Апраксин аккуратно разводил в кружке коньяк с водою. Петр, все держа Рябова за плечо, с тревогою всматривался в лицо Иевлева. Продолжая делать мускулистыми, голыми, поросшими волосами руками свою работу, лекарь быстро, сурово, по-немецки объяснял, что, весьма вероятно, капитан-командор и скончается, так как кровь покинула многие хранилища, хоть, впрочем, отчаиваться еще рано.
– Вон еще - цепь!
– крикнул Петр кузнецу.
– На кормщике!
Тот, робея царя, свиты, чадящих факелов, подошел к Рябову, упер зубило, ударил молотом. Зубило со скрежетом сорвалось.
– Не так делаешь!
– сердясь сказал Петр.
– Прямо поставь, а не вбок, мастер! И бей с оттягом!
Кузнец прикусил губу, ударил еще раз, заклепка выскочила. Петр сам сорвал с кормщика цепи и быстро, крупными в ссадинах пальцами стал расстегивать на себе Преображенский кафтан. Одна роговая пуговица никак не расстегивалась, он дернул, оторвал. Свитские бросились помогать, Петр гневно повел плечом:
– Сам! Не мешайся!
– Сам, мин герр, все пуговицы поотдерешь!
– ворчливо молвил Меншиков.
– Погоди, не спеши...
Он расстегнул на Петре пряжки пояса, отцепил шпагу с портупеи. Царь скинул с плеч кафтан, протянул, скомкав, Рябову. Тот, не понимая, не брал. Со всех сторон свитские подсказывали:
– Тебе кафтан, тебе, по обычаю!
– Бери, мужик, царь со своего плеча кафтаном жалует!
– Бери, надевай...
Рябов взял кафтан, кто-то сбоку зашипел:
– Становись на колени, лобызай персты царевы, падай, кланяйся...
– Денег!
– приказал Петр.
– Тут деньги, мин герр!
– сзади сказал Меншиков и подал кошелек.
Петр высыпал золотые на ладонь, подумал малое время, потом протянул все Рябову. Свитские зашептались: на сей раз государь нисколько не поскупился, не пожалел, против обыкновения, золота. Кормщик взял деньги, широко улыбнулся, сказал Петру:
– И за золотые спасибо, государь! Поотощал я малость на казенных харчишках, теперь, глядишь, погуляю.
Царь, не слушая, вскинув голову, говорил раздельно, громко, внятно:
– Жалуем мы тебя, кормщик Рябов Иван сын Савватеев, первым лоцманом и матросом первым нашего Российского корабельного флота и от податей, тягот, повинностей и иных всяческих разорений быть тебе и роду твоему навечно свободными...
Он обернулся, с внезапной яростью в голосе приказал свитским:
– Пиши, не то, неровен час, забудете!
Рябов осторожно, чтобы не разорвать в плечах, натягивал кафтан. Лицо его теперь было так же бледно, как у Иевлева, на лбу проступила испарина. Свитские смотрели на него с ласковыми улыбками, один пузатый стал помогать застегивать пуговицы.