Россия молодая (Книга 2)
Шрифт:
Покуда беседовали, небо совсем заалело. Багряное огромное круглое солнце показалось над красавицей Невой, свободно и вольно катящей свои воды меж пустынных, болотистых берегов, на которых редко-редко виднелся дымок от человеческого жилья. Барабаны ударили смену, люди пошли по шалашам - будить спящих, ложиться на еще теплую, гнилую, сырую солому.
Когда садились в верейку, Рябов спросил:
– Имя как будет сей крепости, Сильвестр Петрович?
– Будто бы во имя Петра и Павла, - ответил Иевлев.
– Петропавловская, будто, крепость. Слышал, что так.
Рябов сильно навалился на весла, верейка ходко скользнула по спокойной реке, кормщик спросил:
– А что, Сильвестр Петрович, ежели нам сейчас поглядеть себе место строиться. Вот - на Васильевском острову. И лес есть, и зверя в лесу не считано, и вроде посуше можно чего отыскать...
Разбудил Ванятку, кинули в верейку топор, лопату, нож от зверя и поплыли к Васильевскому. Солнце стояло уже высоко, остров был тих, только птицы перекликались в молодой березовой листве.
Долго искали место посуше, чтобы выйти на берег, нашли; проголодавшись, поели сухарика, запили невской вкусной водой.
– Чего мы сюда заехали-то, тять?
– спросил Ванятка.
– Избу строить надобно!
– ответил Рябов.
– Жить здесь станем. А поблизости Сильвестр Петровича хоромы возведутся с прошествием времени.
– Избу! Тоже!
– разочарованно произнес Ванятка.
– Кто же в лесу-то строится? Возвернулись бы, тять, в Архангельск, городище, и-и! И Гостиный двор, и пристани, и другой двор, а тут чего?
Рябов усмехнулся, сказал коротко:
– Не моя, брат, воля!
И поставил топором зарубку на старой сосне. Сильвестр Петрович отошел шагов на полсотню и тоже ударил топором - раз и другой...
Между болот, валов и страшных всех врагов
Торги, суды, полки и флот - и град готов.
Ломоносов
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
1. ФЛОТА ГАРДЕМАРИН
Еще с вечера Таисья взбодрила сдобное тесто для пирогов, а задолго до рассвета затопила печь и разбудила лоцмана, только ночью вернувшегося из Кроншлота.
Иван Савватеевич, виновато и в то же время строго покашливая, потянулся было за старыми, привычно разношенными рыбацкими бахилами, но Таисья велела нынче одеться во все самое наилучшее, и Рябову пришлось вынуть из сундука туфли с пряжками, камзол с двадцатью четырьмя серебряными пуговками и кафтан с вышитым на рукаве штурвалом и компасом - особый знак, который положено было носить первому лоцману Российского корабельного и морского флоту.
– Может, попозже ризы на себя вздевать?
– спросил Рябов.
– Обедня, я чай, не враз зачнется?
– При нем станешь одеваться?
– спросила в ответ Таисья.
– Некоторые гардемарины еще вчера поутру приехали...
Помолчала и вздохнула:
– Лед как бы не тронулся. Я выходила - глядела: взбухла река, вспучилась... Как тогда будем?
– Два года ждали, еще две недели подождем!
– молвил лоцман.
– Не пропадет парень. На Адмиралтейской стороне дружки у него, и в Литейной. Прокормится...
Он еще раз строго покашлял и стал вколачивать ноги в туфли. От новой обуви у него всегда портилось самочувствие, особенно же
– Ишь ты, чертова обедня!
– ворчал он, прохаживаясь по спаленке, стены которой были вплотную увешаны пучками сухих трав: Таисья унаследовала от покойной бабиньки Евдохи ее умение лечить травами и мазями и не без успеха пользовала болящих моряков на берегу Невы теми же средствами, которыми лечила бабинька Евдоха на далекой Двине.
– Ишь ты, с этими туфлями, да пряжками, да чулками!
– ворчал кормщик, удерживая себя от более крепких слов.
– Вон теперь и ходи цельный день заморской чучелой...
Не надевая камзола и кафтана, он побрился перед маленьким стальным зеркальцем, умылся и стал столбом в дверях, ожидая завтрака. Но завтрака никакого не было, и Таисья словно бы совсем не замечала мужа: высоко подоткнув подол и показывая свои красивые, смуглые и легкие ноги, она березовым веником, по двинскому обычаю, шаркала некрашеные полы, оттирала их песком и шпарила кипятком из чугуна. Все здесь в кухне было перевернуто вверх дном, и Ивану Савватеевичу ничего не оставалось иного, как еще раз вопросительно покашлять и выйти на улицу, на лавочку для препровождения времени.
– Водицы-то принести?
– спросил он, накидывая полушубок.
– Наносила уже!
– ответила Таисья тем голосом, которым отвечают все жены в случаях таких домашних авралов.
– Еще бы завтра вспомнил про водицу-то! Да оденься потеплее, Савватеич, не лето еще!
Савватеичем она стала называть его недавно, и это немного огорчало Рябова.
– Савватеич!
– сказал он из сеней.
– Выдумала! Стар я, что ли?
Она обернулась, взглянула на него своими всегда горячими глазами и с той улыбкой, от которой у него до сих пор падало сердце, сказала:
– А и не молодешенек, Ванечка, не тот уже, что меня увозом венчаться увозил. Да и как я тебя, такого сокола, позументами обшитого, Ванькой звать буду? Прогонишь меня из избы - куда денусь... Покажись-ка на свет!
Он шагнул вперед с полушубком на одном плече и, предчувствуя подвох, смущенно и просительно посмотрел на Таисью. Она долго в него вглядывалась, держа в руке веник, тяжело дыша от работы, глаза ее щурились, и было видно, что она едва сдерживается, чтобы не захохотать.
– Ну чего?
– почти обиженно спросил он.
– Чего разбирает?
– Вот перекрещусь! Вот, ей-ей, - торопливо, чтобы договорить не засмеявшись, и все же смеясь, говорила она.
– Давеча генерала хоронили, из католиков, что ли... Ну, гроб у него... Ей-ей, Ванечка, ну что вот твой мундир! И позумент пущен! И серебро на нем...
Он, глядя на Таисью, тоже начал посмеиваться, в то же время сердясь. А у нее от смеха проступили на глазах слезы, она махала веником и говорила:
– Ох, Савватеич! Ну кто его тебе выдумал, мундир сей. Лапонька ты моя, для чего оно тебе...