Россия молодая (Книга 2)
Шрифт:
– Так ведь Сильвестр-то!
– опять мучаясь и не веря крикнул Петр. Сильвестр! Мне давеча Меншиков говорил да Головин - оба в два голоса, что де кто-кто, а Иевлев... Ты вот что, ты, Федор Юрьевич, пошли к Архангельску какого ни есть мужика потолковее. Пущай сам допросит - с умом. Али, может, сюда привести? Тут бы и потолковать?
– Да для чего сюда, Петр Лексеевич? Там и народишко весь, там оно и виднее. А мужика, что ж. Мужика - подумаем. Покуда их еще всех изловят, не враз оно сделается. Ведь бунт готовился. Страшное дело. Думного-то дворянина...
Петр замахал руками, оскалился:
– Слышал,
С трудом поднявшись, князь-кесарь ответил смиренно:
– Винища и не вижу. Трудов немало, Петр Алексеевич, да при сих трудах один я. Всем иным либо недосуг, либо жалостливы. А я...
Он опять утер слезу, подошел к руке. Петр руку отдернул:
– Ну-ну, иди, иди.
И, помолчав, добавил:
– Одно в тебе есть - не сребролюбив. Одно - единое. Не сребролюбив и будто бы предан. Будто бы...
Когда князь-кесарь был уже в дверях, спросил:
– Афанасий чего пишет? Он-то знает! Без него нельзя, слышишь ли?
– Слышу, государь!
– с трудом кланяясь, ответил Ромодановский.
– Как не слышать!
Петр кликнул денщика, сердито приказал закладывать одноколку.
3. ЗВЕРЬ
К всесильнейшему цареву свойственнику Молчан попал на третий день после беседы с дьяком и на подворье встретил Мехоношина, который быстрым шагом шел к калитке. Поручик что-то насвистывал и был в таком добром расположении духа, что даже не заметил сивобородого мужика, прижавшегося к высокому тыну.
"Худо, - подумал Молчан, - вовсе худо!"
Но все-таки не ушел, а остался ждать и прождал с полудня до сумерек. Перед самым вечером шустрый парень вышел к нему возле черного крыльца и спросил:
– Для чего князь надобен?
– То, брат, я ему самому и поведаю.
– Вишь, как...
– Да уж так.
– А коли так, то и иди себе, смерд, со двора, да богу молись, что живым отсюдова справился.
Молчан огорчился, что срывается столь дорогое дело, и, стараясь говорить поелейнее, рассказал:
– Проведавши об великом благочестии князя-кесаря, желал бы я, раб недостойный, сему Федору Юрьевичу в ихние ручки поднести нечаянно мне доставшиеся свечу царьградскую, скляницу песка с реки Иорданской, да еще щепу от дуба маврикийского...
Парень поцокал зубом, покачался с каблука на носок и велел идти за ним. Молчан пошел, запоминая, для всякого опасения, путь. Сначала парень поднялся на галерею, потом зашагал по лестнице вниз. В темноте миновали многие тихие покои, где пред образами теплились лампады; потом вошли в низкие, глухие, со сводчатыми потолками сени. Окна здесь были забраны репьястыми железными ржавыми решетками, в стенах Молчан приметил железные с цепями кольца, лавки были ободраны, и пахло, словно в глухом бору, зверем. Мутный свет едва полз в маленькие слюдяные фортки, скоро и он погас, вечер догорел. Было душно, очень тихо и жутковато.
– Как княжеский дворецкий взойдет - так ему и подашь дары свои, - со странной усмешкой молвил парень.
– Он тебе за то и зелена вина поднесет, ты не чинись, пей...
– Мне бы князю самому в руки...
– Не наша воля. Дворецкий, может, и сделает. Жди...
Молчан сел на лавку, еще огляделся. Перед небольшим иконостасом, перед старого письма
С тяжелым чавкающим сырым звуком открылась вдруг низкая, кованная железом дверь. Молчан вгляделся, вздрогнул, встал, прижался к стене. Вместо князя, которого он ждал, в сумерках, принюхиваясь, держа огромную, лобастую голову чуть набок, поблескивая умными и недоверчивыми маленькими глазами, из глубокого лаза выходил бурый, в свалявшейся шерсти, старый, матерый медведь.
Глухо поваркивая, взбрасывая высокий зад, он совсем вошел в сени, потянул в себя воздух и уставился на человека. За спиною Молчана, из-за репьястого железа его позвали. Ковыляя и принюхиваясь, мягким шагом с перевалкою он пошел на зов и, поднявшись на задние лапы, принял поднос, на котором были штоф вина, кубок и калач.
– Его и одаришь!
– раздался из-за железной решетки покойно-насмешливый голос.
– Он примет.
Молчан подумал мгновение, ответил с хитростью:
– Освященную свечу царьградскую, песок с реки Иорданской, щепу дуба маврикийского сей зверь получит от меня, егда умру. Сие кощунство вы, холопи благочестивейшего князя, без ведома его творите, и быть вам перед Федором Юрьевичем в ответе, паки и перед государем-батюшкой...
Из-за решетки коротко посвистали, медведь, покачиваясь и принюхиваясь, пошел на Молчана. Молчан не отступил, но тверже оперся спиною о стену, вынул нож, с которым никогда не расставался, и, держа его на высоте груди жалом вперед, приготовился ждать того последнего мгновения, когда надо будет ударить - метко и всего один раз, ибо долго драться с таким матерым зверем немыслимо.
– Убери нож!
– раздался тот же покойно-насмешливый голос.
– Уведи зверя!
– ответил Молчан.
Медведь подошел и еще понюхал, потом вдруг смешно поклонился.
– Пей чару!
– сказали из-за решетки.
– Про чье здоровье?
– Про здоровье князя-кесаря боярина Ромодановского...
– Ин выпью!
Держа все так же нож в правой руке, Молчан налил левой из штофа в кубок до краев, выпил крутыми глотками и закусил калачом. Вино было простое, сильно настоенное на перце. Закусив, Молчан быстро смял калач, вдруг неожиданно сунул в приоткрытую жарко дышащую пасть медведя. Зверь стал было жевать, но калач неудобно пристал к нёбу, и медведь зацмокал. Он был так близко от Молчана, что тот видел будылья от соломы в его свалявшейся шерсти на загрудинье и слышал запах парного мяса, который исходил из розовато-синей пасти зверя...
– Отдай же ему что принес для князя!
– велел покойный голос из-за решетки.
– Не отдам!
– Так он и сам, детушка, возьмет, да только и с твоей шкурой!
И пронзительный свист - острый и короткий - вдруг пронесся по низким, душным сеням. Молчан тотчас же сорвал с подноса кубок, в котором было недопитое, наперченное вино, плеснул этим вином в налитые кровью глаза медведя и, выждав, пока зверь, всхрапывая и вытягиваясь вверх, занес над ним свою могучую, когтистую лапу, ударил наотмашь ножом в бурую шерстистую грудь, повернул жало и, чувствуя на своем лице горячую кровь, отскочил в сторону - глядеть, как пятится, ревя и хрипя перед смертью, то, что назначено было для его убийства.