Россия молодая. Книга 1
Шрифт:
– Молчать! Одурели все! Ваше ли дело воеводу судить?
Горящее сало потекло по бумагам на столе. Егорша с испуганным лицом накрыл их кафтаном, поставил шандал на место.
– Воевода царским указом послан, его царю судить, а не вам! Вешать! Многого захотели! Для суда над воеводою я вас к себе звал?
Гости молчали, переглядываясь, Кочнев попрежнему смотрел безбоязненно.
Иевлев сел, крепко сжал ладони, чтобы успокоиться, сердце нехорошо, неровно бухало в груди. С тоскою подумал: «Эк, раскричался! Словно бы кликуша на паперти. Неладно, неладно!»
Пересилив себя, сказал вежливо:
– Дело прошу говорить. Как от ворога
Но надежды не оправдались.
Люди молчали долго, потом заговорили осторожно, переглядываясь – чего можно говорить, а чего и нельзя. Кормщик Моисей посоветовал завалить, засыпать Пудожемское и Мурманское устья Двины. Аггей Пустовойтов неприязненным голосом сказал, что можно вешки все с фарватера снять – для всякого опасения от воров. Полковник, стрелецкий голова, высказал предположение – не поставить ли на Марковом острове пушечную батарею. Донские мастера-казаки добавили, что можно не только завалить устье, но и сваями забить, как у них на Дону делалось, чтобы завалы не унесла текучая вода. Нил Лонгинов с Копыловым и остальные люди молчали.
– Более ничего не скажете? – спросил Сильвестр Петрович.
Беломорцы перешептывались, лица у них были настороженные. Сильвестр Петрович поблагодарил гостей, проводил в сени. В сенях Семисадов вздохнул:
– Эх, Сильвестр Петрович, Сильвестр Петрович, хорош ты человек, а все ж смотрю я на тебя и думаю: сказал бы словечко, да волк недалечко! Ну, не серчай!
Здесь же корабельный мастер Иван Кононович тихонько попросил:
– Простите, господин капитан-командор, Тимоху моего, Кочнева. Молодо-зелено, ума не нажито...
– Да ты о чем, Иван Кононович?
– Впоперек он молвил про нашего про князюшку-воеводу, по недомыслию, млад еще...
– Кто млад? Кочнев?
– Разумом млад, Сильвестр Петрович, уж вы простите, не сказывайте, куда там велено, уж вы простите, отслужим...
У Иевлева потемнело в глазах, пересох рот.
– Да ты что, Иван Кононович, как обо мне думаешь?
– Немало нынче народишка, спроста эдак, по малоумию брякнут, – не глядя на Иевлева, быстро, чужим голосом говорил мастер, – брякнут где ни на есть, а после и отдуваются. Давеча шли мы сюда, а навстречу рейтары человечка волокут. Что такое? Слово, говорят, молвил. Уж вы сделайте божескую милость, простите. И мастер-то какой, первой руки...
Говорил, а в глазах стояла неприязнь.
В горнице, пыхтя, пил квас стрелецкий голова, посмеиваясь говорил:
– Ну и народ, ай народ! Наплачешься с ним, Сильвестр Петрович!
Иевлев молча сел на лавку, низко опустил голову, закрыл глаза, будто от света свечей. Говорить не хотелось.
Ночью он спал плохо: было жарко, душно, хотелось пить. Напился, остудил горницу, – не спалось. Все вспоминался Кочнев на воронежских верфях, измазанный в смоле, со складным аршином, с ловким топором, как смотрит на оснащенный корабль, как говорит:
– А ничего построили, Сильвестр Петрович. Доброе суденышко! И ходкое будет, непременно ходкое...
И он, Кочнев, мог помыслить такое о человеке, с которым одною дерюгою укрывался, с которым из одной мисы хлебал?
Стиснув зубы, взбил под головою кожаную подушку, со злобою спросил сам у себя:
– Что же делать? Им волю дай, так они всех перевешают! Сегодня Прозоровского, завтра Апраксина, потом и меня. Что же делать?
5.
Ночью к Афанасию Петровичу в таможенную избу явились Молчан с Ватажниковым и с давно пропадающим где-то в скитах Кузнецом. Крыков вышел к ним на мороз под играющие в небе огни северного сияния; позевывая, кутаясь в накинутый на плечи полушубок, спросил:
– Чего пришли, полуночники? Дня не хватило? Э, да и Кузнец с вами?
– А того пришли, – строго сказал Молчан, – что нынче в Тощаковом кружале случилась беда. Скрутили нашего Ефима, поволокли на съезжую...
Крыков сразу перестал зевать и потягиваться, повел дружков в камору, где сложено было оружие для таможенных солдат. В сенях спросил у Молчана быстрым шепотом:
– Холопя княжеского ты на Двине побил?
– Известно, я...
– Один?
– Не полком, чай, силенкой не обижен.
Заскрипела дверь каморы.
– Вот чего не хватает нам! – сказал Молчан, глядя на мушкеты и полуфузеи. – Ударили бы сполох, пожгли бы дьявола-воеводу, взяли бы бритомордых иноземцев в топоры...
– Ты, мил-дружок, и без мушкетов воюешь, – молвил Крыков. – По всему городу шум пошел...
Молчан угрюмо усмехнулся:
– Одним Иудой меньше стало, – какое это дело. Смехи...
Глаза его мерцали недобрыми огоньками, все его крепкое тело прохватывала дрожь.
– Выпить бы! – попросил Ватажников. – Намерзлись мы с ним за две-то ночи...
– За две?
– А он со мною того Иуду следил, – пояснил Молчан. – Покуда Андрюшка-покойник с девками играл, покуда далее гулять отправился.
– И нынче то ж, – устало пожаловался Ватажников. – Задами из кружала, через Пробойную улицу, а по нам воеводские псы из мушкетов, словно бы по волкам.
Афанасий Петрович принес в полштофе водки, соленых огурцов, хлеба. Ватажников выпил, рассказал подробнее, как все случилось и прошлой ночью и нынешней. Тот Андрюшка и на Азове извет сделал и здесь ладился к некоторым. За христианскую стрелецкую кровь его кончили. А ныне, в кружале, беседа была мирная, говорили о том, о чем нынче везде говорят: что-де идут свейские воинские люди воевать Архангельск. Ефим Гриднев на то ответил, что и не таких бивали, а нынче вряд ли побьем, куда ни ступишь – все иноземцам ведомо. Спор зашел об иноземцах – для чего им такая воля дадена, что нет на них никакой управы. Один сказал: сам царь-де иноземец, подмененный за морем. Наш-де истинный – в заточении. Другой сказал: иноземец бритомордый да никонианец трехперстный – одна суть. Тот весь спор сошел тихо. Тогда Ефим Гриднев облаял воеводу поносными словами, что он казну ворует и управы на него нет, поелику его иноземцы на Кукуе хвалят...
– Длинно больно сказываешь! – прервал Крыков. – И не пойму я толком, что за народишко там был?
– А работные людишки: кто с Соломбальской верфи, кто с Вавчуги – за гвоздями, вишь, корабельными приехали; дрягили еще, салотопники монастырские... – объяснил Молчан.
– Ну, облаял Ефим, далее что было?..
– А далее то было, что Ефим наш Гриднев еще слово сказал на воеводу, будто не отбиться нам от шведа, коли князя не свалить, и будто еще продал он нас всех в басурманскую шведскую веру, где заместо бога Мартын Лютый управляет, и что люди воеводские Гусев и Молокоедов, да думный дворянин Ларионов, да лекарь его иноземец за то и деньги получили немалые – куль золотых. И что-де Мартыну Лютому теперь на Двине, на Воскресенской пристани столб будут ставить – для моления...