Россия молодая. Книга 1
Шрифт:
Сильвестр Петрович помолчал, подвинул табак боцману.
– Определил я тебя в дело! – сказал он погодя. – Довольно тебе баклуши бить...
– В какое в дело? – спросил Семисадов.
– На постройке в крепости – десятским.
– Это чтобы на людей вроде цепного пса?
– Да ты погоди! – усмехнулся Иевлев. – Погоди ругаться. Выслушай...
– А чего мне слушать? Нагнали народишка почитай со всего Беломорья, бабы воют, мужики ругаются, стон стоит, а вы – десятским...
– Да строить-то цитадель надо?
– Ну, надо!
– Как же
Семисадов молчал, пыхтел трубкой.
– Не знаешь чего ответить? Голова! Не пойдешь десятским?
– Не сдюжаю, Сильвестр Петрович! Народа больно жалко!..
– Жалеть – дело простое...
– Слушать меня не станут...
– Десятским не пойдешь, в помощники к себе возьму...
Боцман покосился на Иевлева, но промолчал.
– Брандеры будем строить, суда зажигательные, вот по этой части. Пойдешь?
Семисадов ответил не сразу:
– Брандеры строить могу.
– То-то.
– Завтрева выходить к месту?
– Завтрева и выходи.
После Семисадова Иевлев говорил с донскими корабельными мастерами, спрашивал, как у них повелось засыпать устья, какие на Дону для сего дела хитрости и придумки. Кочнев и Иван Кононович вмешались в беседу. С цитадели приехал быстрый в движениях, жилистый, с насмешливыми глазами инженер бременец Егор Резен. Иевлев стал ему переводить то, что говорили донцы: Резен настойчиво учил русский язык, но не все еще понимал. Казаки говорили степенно, было видно, что дело они знают хорошо. Один черный, глазастый, со смоляными тонкими усиками, пожаловался:
– Вы прикажите, господин капитан-командор, дать лесу нам, мы по-своему корабль построим. Не верят нам на верфи. А приехали мы сюда не для того, чтобы на печке спать, велено нам от Апраксина на нашей верфи судно построить. Вот Иван Кононович, наиуважаемый мастер, говорит: надо испытать донское судно. А иноземец смеется, пес, бесчестит нас...
Разгорячась, выругался.
В горнице заговорили все сразу: Резен заспрашивал, что за донской корабль, казаки стали хвалиться своим судном перед беломорским кочем, Иван Кононович замахал на них руками, – где вам до нас, мы льдами хаживаем, разве вам угнаться...
Попозже, ближе к рано наступающей северной ночи, Сильвестр Петрович с Егоршей двуконь поехали смотреть караулы – как бережется стрелецкий голова от шведа. Зима перевалила к весне, мороз не так жегся, как в январе, но все-таки было еще холодно. Желтые звезды тихо мерцали в далеком черном небе, во дворах иноземцев лениво брехали меделянские псы, похрустывал снег под копытами низеньких северных коней. Караулы бодрствовали исправно, окликали издали:
– А ну, стой! Чьи вы люди?
На таможенном дворе, под мерцающим звездным небом, несмотря на позднее время, капрал Крыков делал учения по-новому, как велел Сильвестр Петрович: вместо старых команд о пятнадцати темпах – всего три. Во дворе, на сухом веселом морозном воздухе, четко, ясно, громко гремел голос Афанасия Петровича:
– Орлы, слушай мою команду! Ранее было: подыми мушкет ко рту, сдуй с полки, возьми заряд,
Егорша сказал шепотом:
– Чисто делают, Сильвестр Петрович, даром что таможенное войско. И с разумом...
Таможенники учились стрелять плутонгами: один ряд бил огнем стоя, другой перед ним с колена заряжал. Стреляли нидерфалами – падали, поднимались, опять падали.
Крыков, заметив всадников, подошел, сконфузился:
– Чего днем не поспели, ночью доделываем, господин капитан-командор. Не управиться за день с учениями. По-иному стрельба нынче, по-иному строй. Ребята мои сами желают, – про шведа наслышаны...
– Дай бог нам поболее таких офицеров! – тихо ответил Иевлев. – Дай бог, Афанасий Петрович...
Крыков совсем смешался, стоял, глядя в сторону.
Иевлев и Егорша уехали, процокали копыта за частоколом. Крыков, возвращаясь к своему войску, думал: «Разобьем шведа, сгодится мое учение и на иное. Может, и верно – сыщем сами свою правду...»
Прошелся перед строем, коротко приказал:
– Готовься! Заряжай! Делай ходко, орлы!
ГЛАВА ВТОРАЯ
1. ПОМИРАТЬ СОБРАЛИСЬ
Мужики собрались помирать не в шутку.
Женки выли в голос. Страшно было смотреть, как мужья – здоровые, бородатые, краснощекие, жить бы таким и жить, – вдруг принесли в избу долбленые тяжелые гробы для самих себя.
Женка Лонгинова, Ефимия, запричитала, кинула об пол пустой горшок, горшок разбился вдребезги. Дети – сын Олешка да дочка Лизка – с интересом заглянули в гроб, чего там внутри. Из гроба пахло свежей сосной.
– Стели! – велел Лонгинов.
– Чего стелить-то? – взвизгнула Ефимия.
– Ой, Фимка! – с угрозой в голосе сказал Лонгинов.
Бобыль Копылов, пыхтя, тащил второй гроб – обмерзший, пахучий, тоже долбленный из целой сосны. Кузнец ему помогал. Ефимия, остервенев, взяла в руки помело, закричала истошно:
– Чтобы духу вашего не было, чтобы не видела я срамоты сей поганой! Неси вон гробы, иначе кипятком ошпарю, нивесть чего сделаю!
Лонгинов сел за стол, подперся рукою, Кузнец сверкнул на Ефимию глазами, она не испугалась, замахнулась помелом. Дети, Олешка с Лизкой, раскрыв рты, смотрели из угла на расходившуюся мамыньку, на присмиревшего отца. Мужики посовещались. Кузнец предлагал идти помирать в избу к Копылову, он бобыль, там никто не помешает святому делу.