Россия, общий вагон
Шрифт:
– Обидно, ужасно обидно! – соглашалась старушка в черном платке. – В чем мы провинились? Войну выиграли, страну из руин подняли... Всю жизнь для будущего старались. И вот оно, будущее! На помойку выбросили, помирай поскорей!
– Но ваши-то дети вас не бросили! – вмешался Рощин. – Это гораздо важнее, чем государство!
– Для вас оно, может, и так, – откликнулась черная старушка. – Вы живете для себя, родненьких. А у нас как было. Работаешь до ночи, дочка дома одна, муж-то с фронта не вернулся. Придешь, шлепнешься, а наутро снова – по гудку вскакиваешь и вперед. Мне, дуре,
Старушка завздыхала и стала вытирать глаза.
– То есть для вас предательство государства – это глубоко личное переживание, потому что... – взялся резюмировать Рощин. Никита толкнул его, и Рощин осекся. Старушка продолжала рассказывать, уже не для кого, застыв глазами.
– Пошла моя Ольга следом за мной на завод. А в девяносто шестом им зарплату платить перестали, полгода живых денег не видели. Мы с ребятишками, я тогда уже на пенсии была, ходили книгами торговать к Гостиному Двору. Все больше не продавали, на крупу выменивали. Однажды приходим, а Ольга на кухне висит, не выдержала. «Не могу в их голодные глаза смотреть», – в записке. Все газеты потом про это писали, шуму было, сразу деньги на зарплату нашлись. Даже похороны оплатили. А я хожу по двору, смотрю на деньги эти проклятые, и смеюсь. Насилу успокоили соседи...
– Простите нас, – тихо сказал Никита, у которого земля опять уходила из-под ног.
– Ты-то тут, мальчик, при чем? – вздрогнула старушка.
Рощин, почуяв недоброе, схватил Никиту за локоть и стал вытаскивать из толпы. Никита сосредоточенно переставлял ватные ноги, но быстро забыл, как это делается, запутался и упал на колени.
«Яся», – успел подумать он, и Невский стал перед ним вертикально, а небо накренилось и потекло в левый глаз.
Очнулся он у круглой рекламной тумбы. Рощин мрачно курил рядом.
– Намылились в Москву за правдой. Пешком. В голове не укладывается.
Никита попытался встать.
– Куда? Сиди уж! – Рощин дернул его за куртку, и у Никиты подогнулись ноги.
Тут он увидел их. Они собирались в нескольких метрах от рекламной тумбы. Выражение лиц не оставляло никаких сомнений, что именно эти люди решили идти пешком в Москву. Они молчали. Никита заметил среди них и женщину, которую били в отделении, и женщину, у которой повесилась дочка.
Не привлекая внимания толпы, они побрели по направлению к Московскому проспекту. Никита с Рощиным, не сговариваясь, встали и двинулись следом.
На Сенной площади старику в светлом плаще стало плохо. Он обмахивал себя растопыренной пятерней и беспомощно хватал ртом воздух.
– Что? Что? – теребил его Никита. Старик тыкал пальцем в грудь. – Сердце? – Старик кивал, продолжая махать рукой. Никита побежал в аптеку.
– Быстрей, быстрей, они уйдут! – торопил старик, вырывая упаковку валокардина. – Без меня уйдут, никак нельзя!
– Может, вам лучше дома остаться? – предлагал Рощин.
Старик обжигал его взглядом исподлобья.
Никита опять заскочил в аптеку и купил на все бывшие у него деньги таблеток от сердца и давления. Он знал, что уговаривать их повернуть назад бесполезно.
Когда он вернулся, Рощин что-то доказывал подоспевшим телевизионщикам, а старик, уже переставший махать руками, вытирал пот большим клетчатым платком. К нему подскочил низкорослый оператор в красной бейсболке и, присев на корточки, стал крупным планом снимать лицо.
– Я ветеран Великой Отечественной. Три ранения. За Курскую дугу – орден Славы. Из своих горящих танков едва успевал выскакивать, сколько чужих подбил, не помню, – рассказывал дед, неотрывно глядя в камеру. – Считаю, что вы, жители сегодняшнего дня, своей сытой мирной жизнью частично обязаны мне, а также моим погибшим и выжившим боевым товарищам. Хочу напомнить об уважении к старшим. Для этого и иду в Москву, в Кремль... Матвей Иванович Носков моя фамилия.
Съемочная группа погрузилась в машину, посадила на переднее сиденье Матвея Ивановича и укатила догонять остальных ходоков. Рощин с Никитой поехали на трамвае.
– Почему-то у всех стариков всегда носовые платки в клеточку, – сказал Рощин, и дальше всю дорогу они молчали.
Вечером они уже вышли на трассу. Последняя надежда, что старики останутся в городе, рассеялась. Их было девять человек: семь бабушек и два деда. Закат отражался от начищенных медалей. Холодало. Никита с Рощиным шли чуть поодаль, не решаясь приблизиться и тем более заговорить.
Пенсионеры решили ночевать на автобусной остановке. Они сели рядком на лавочку и опустили головы. Никита пошел в ближайшую деревню за едой. Продуктов ему не дали, в стариков, идущих из Петербурга в Москву, не поверили.
На рассвете они снова выступили, как выразился фронтовик Матвей Иванович Носков. Ледяная ночь съела ту невидимую черту, которая вчера разделяла стариков и молодых. Шли все вместе. Никитой овладела какая-то отчаянная решимость, он больше не робел, не стыдился себя, своей молодости и здоровья.
Он брал под руку то одного, то другого и терпеливо выспрашивал все подробности их жизней. Ему хотелось влить их в себя, как в более прочный сосуд. Запомнить и донести куда-то, сохранить. Куда, Никита не знал. Старики вполне естественно приняли его в роли летописца.
Под вечер Никита раздал все таблетки. Они шли уже совсем медленно. И замерзали. Но никто не жаловался.
– Мы воспитаны войной, – сказал Матвей Иванович без тени пафоса, когда Рощин произнес что-то про силу духа. – Умеем умирать с достоинством.
– И все равно я не понимаю, зачем вы туда идете? – нервно спрашивал Рощин, тоже решившийся наконец заговорить. – Ведь вы не хуже меня понимаете, что это ничего не изменит!
– Думаешь, мы в Кремль идем?
– А куда же?
– К тебе, – неожиданно сказал дед и пристально посмотрел на Рощина. – И к нему вон, к Никитке. К вам. А ты думал к царю за правдой? Велика честь!
На закате опять приехали телевизионщики. Никите было тошно смотреть, как они выбирают более выгодный ракурс, снимая стариков, едва переставлявших ноги.