Россия распятая (Книга 1)
Шрифт:
Вор - это самый почетный и самый обеспеченный член советского общества и, вместе с тем, - единственный обеспеченный член общества, не считая купленных властью Толстых, Дунаевских и прочих".
* * *
Старшие братья моего отца - Борис и Михаил Глазуновы каждый день вместе ездили на велосипедах из Царского Села в Петербургский университет. Но как впоследствии "разъехались" их судьбы! В детстве я плохо запомнил дядю Бориса. Он всегда держался замкнуто. Он был инженер-путеец и очень любил классическую музыку, сам играл на рояле. Закончив институт, Борис, как его младший брат Сергей - мой отец, ушел добровольцем в первую мировую войну на фронт воевать с немцами. После революции он жил с семьей в Царском Селе до того момента, когда оно было захвачено немецкими войсками. Захват Царского Села, переименованного к тому времени в
Итак, родственники скрывали от меня судьбу дяди Бори. Но я о многом догадывался, знал и другое, что его брат - дядя Миша - пострадал "из-за Бориса". Будучи выдан союзниками, дядя Боря получил срок, который отбывал в Мордовии, а потом в Сибири. Его жена и дети скрылись, чтобы через много-много лет объявиться в Америке и Канаде. Когда дядю и других русских антикоммунистов "союзники" выдали на расправу Сталину (сколько книг и мемуаров написано об этом очередном предательстве англичан!), многие из них были расстреляны или отправлены в лагеря, хотя и не являлись "военными преступниками", как и тысячи "остарбайтеров", угнанных насильно на работу в Германию. Сегодня, когда волны ни во что не верящих, изголодавшихся, обманутых бывших советских людей уезжают добровольно на Запад - хотя ничто не угрожает их пребыванию на Родине, многое должно измениться в оценках того, кто есть предатель и кто кого предает.
Вначале на нас был надет преступный намордник "пролетарского интернационализма", и русский народ - "первый среди равных" - стал нацией-донором для "меньших" социалистических братьев, исполнителем мнимого интернационального долга. Сегодня под колониальный дурман нищеты и разгул преступности русские стали вторым сортом, русскими беженцами в своей стране.
Если мы сегодня попустительствуем распродаже всего и вся, порой считая подлинное предательство интересов Родины доблестью; если невольничьи службы увозят за рубеж наш генофонд - красивых девушек, чтобы пополнять публичные дома Европы, Азии и Америки, - почему русская молодежь, молодые парни, у которых похищают их невест и подруг, молчат?
Где честь и достоинство русского человека? Кто виноват, что наша страна оказалась на краю бездны? "В мире все за всех виноваты", - сказал Ф.М.Достоевский. Но осознать свою вину - это значит покаяться и начать новую жизнь. "Не хлебом единым!" Пора бы выйти из оцепенения от пережитого кровавого дурмана, отринуть щупальцы пропагандистского спрута, отрешиться от безволия. Ведь воскликнул же Суворов когда-то перед штурмом неприступного Измаила: "Мы русские, какой восторг! Ура!" И Измаил пал перед волей и доблестью наших предков, строителей великого государства Российского.
Но, простите за отступление, возвращаюсь к судьбе братьев отца.
Когда началось дело "врачей-убийц", дядю Мишу Глазунова вызвали в спецотдел института онкологии, где он работал с академиком А. И. Серебровым. Он отказался подтвердить, лично зная, например, одного из обвиняемых, Вовси, и других коллег, что они были агентами западных разведок и готовили ряд покушений на партийное руководство. Тогда ему и напомнили про брата, высказав категорическое предположение, что он, очевидно, разделяет точку его зрения на проблемы коммунистической пролетарской диктатуры: "Борис Глазунов - матерый враг советской власти и вы, как брат, несете ответственность за его деяния". Дядя Миша твердо ответил, что он не несет на себе бремя политических грехов родного брата и его личная биография иная. "Я
В 1955 году я приехал к бабушке Феодосии Федоровне Глазуновой и тете Тоне, жившим на Охте, напротив Александро-Невской лавры. Я увидел на крохотной кухне койку, аккуратно застеленную байковым одеялом. Из комнаты вышел седой человек со смуглым худым лицом. ("Очень похож на Рахманинова с последнего фото", мелькнуло в моей голове.) Это был вернувшийся из лагерей дядя Боря. Он крепко пожал мою руку и, обняв, произнес: "Вот ты какой большой стал, дорогой племянник. Наслышан о твоих успехах в Академии".
После традиционного обеда дядя Боря подошел ко мне, положил руку на плечо и, став вдруг до жути по взгляду похожим на моего отца и его младшего брата Сергея, сказал тихо, чтобы никто не слышал, но строго, словно ввинчивая в меня слова: "Запомни, я никогда ни одному русскому человеку не сделал зла. Я действительно ненавижу коммунистов... Я всегда работал как инженер - строил дороги в Царском Селе и даже там, за проволокой. Я прошел ад - пойми правильно брата твоего отца!"
А через несколько месяцев дядю Мишу вызвали в партбюро и сказали, что очень уважают его как ученого и "есть мнение" восстановить его в партии. Дядя Миша, не садясь на предложенный стул, ответил: "В партию, которая меня выгнала, я не возвращаюсь". Михаил Федорович Глазунов умер в звании академика медицины, оставив многие научные труды по патологической анатомии и проблемам рака. По его учебникам учились поколения молодых медиков. Его дивная коллекция русского искусства, куда входили работы Сомова, Кустодиева, Рериха, Головина, Бенуа, С. Колесникова и других, была завешана им Саратовскому музею на Волге.
Брат отца - академик Михаил Федорович Глазунов
Дядя Миша был человек глубокий, принципиальный и разносторонний. Сегодня, когда прошло столько времени, я вспоминаю, как приходил к нему раз в неделю, испытывая неизменное волнение от самой обстановки его овеянной любовью к России и русской живописи квартиры.
Картину Николая Константиновича Рериха "Гонец", столь любимую женой художника Еленой Ивановной, мой дядя приобрел у брата Рериха.
В библиотеке моего дяди я впервые открыл для себя творчество гениального финского художника Аксена Галлена. Сколько поэзии и чувства в этих северных сагах, как близко нам дыхание моря Варяжского. Аксен Галлен - художник, не пропагандируемый у нас, может быть оттого, что его очень любил и дружил с ним бывший флигель-адъютант Государя Николая II маршал Маннергейм. Его имя известно всем по советско-финской войне и линии Маннергейма.
Дядя Миша очень любил "Мир искусства", "Союз русских художников" и ревниво относился к моим успехам, разжигая во мне страсть к великой духовности русских художеств начала XX века. Он не любил передвижников. А я боготворил Сурикова, Репина и Васнецова. Он не спорил со мной.
Помню, как он напустился на меня за эскиз "Продают пирожки" (заданная в СХШ тема "по наблюдению")! Он напомнил мне о Федотове, о мелкотравчатости милых передвижников и стыдил меня, что я занимаюсь такой ничтожной темой, делаю работу, в которой нет мысли, чувства и... наблюдения.
Доставалось мне и за пейзажи. "Ты не чувствуешь в пейзаже поэзии. Посмотри хотя бы Рылова, не говоря уже о великом Саврасове, Левитане, Колесникове и Горбатове, - донимал меня он.
– Ну вот, был под Дугой, красота-то там какая просторы, дороги вьются в лесах среди озер! А ты опять сарай, лесишко сзади какой-то. Где же северная Русь. Посмотри Рериха! Работать надо! Учиться! Север - это былина, а не левитановские нюни..."
От справедливо нанесенной обиды у меня дрожали губы. Прощаясь со мной, он обнял меня, и я, в отражении ампирного зеркала передней, увидел, как его лицо - обычно суровое и серьезное, когда он не смеялся своим милым и добрым смехом, отразило отцовскую нежность и любовь ко мне. Ему очень понравился мой этюд деда Матюшки из деревни Бетково ("Старик с топором"). Он повесил его среди работ великих и любил, как мне говорили, дразнить гостей: "А это - угадайте кто?" Гости делали разные предположения, называли разные имена. "А вот и не угадали!
– победоносно провозглашал дядя Миша.
– Это мой племянничек, единственный наследник рода Глазуновых! Он еще учится, а дальше-то что будет!" - загадочно улыбался он.