Россия распятая (Книга 1)
Шрифт:
– Где был?
– спрашивал я его.
– Что случилось?
– Скажу только тебе, - отвечал он.
– Я был на Ладоге...
– Зачем?
– Видишь ли, - говорил Миша.
– У меня появилась тяга к одиночеству. Хочется быть наедине со своей душой и Тайной природы. Когда спишь в стогу сена, несмотря на весенний холод, и утром видишь взрыв красного хмурого солнца, встающего над лесом, - в душе звучат такие струны, которые недоступны людям, живущим в городе нашего времени. Ты должен испытать это чувство слияния с природой. Мне хотелось молиться на восход. Это такая тайна, что, возвратясь сюда, я чувствую себя пророком...
"А вот я мальчика-пастуха нарисовал", - показал он как-то рисунок. Мальчик был с глазами как у врубелевского Пана. После наших рисунков с натуры он показался мне особенно одухотворенным и странным. "Неужели такой маленький пророк?" -
– Я не люблю Уолта Уитмена с его муравейником города!"
Я в ту пору любил Уолта Уитмена и Гогена. Мне нравился певучий колорит гогеновских экзотических полотен. Его "Ноа-Ноа" - благоуханный остров - лежал на моем заваленном красками и книгами столе. Интуитивное желание уйти от ситуации нашей советской жизни, индивидуализм и неслияние с ней вызывали у нас увлечение пантеизмом и миром неведомым, непонятным и вечным. "Чтобы понять себя - надо уйти от себя и от всех, - говорил Миша, глядя в одну точку.
– Надо смириться с вечностью... Не потерять в себе Бога".
А мне всегда было свойственно созерцание чуда жизни, чуда первого снега, тающего на ладони, далеких звезд в темном небе, духовной наполненноеTM небес, меняющих свою краску, и движения облаков, плывущих в далекие страны... Я любил Божий мир.
Никогда не забуду ветреных, весенних и тревожных, словно предвещающих беду сумерек. Я сидел в маленькой комнате на улице Воскова, подавленный неумением осилить натюрморт, поставленный мною в духе Шардена. На дне двора играли дети. Я видел в окно море крыш с антеннами, напоминающими распятия без Христа. Звенела капель. Небо было пустынно-зеленым. Становилось темно... Внезапно открылась дверь, и вошел Миша. По его глазам я понял, что сейчас случится что-то непоправимо плохое. Он молча сел, глядя на меня в упор, постукивая пальцами по старинному переплету книги, лежавшей на столе в хаосе разных монографий о жизни великих художников древнего мира Италии. Было очень тихо. Только весенняя капель неумолчно, как пульс, долбила темя камней двора-колодца. Я никогда не видел у Миши такого лица. Он поднял глаза и, безжалостно вонзив их в мои, заговорил: "Я пришел сказать тебе, что ты ничтожество, как, впрочем, и я. Мы с тобой больше никогда не увидимся. Я буду жить у Трауготов - в их семье". Помню: напрягая волю, я не опустил глаз. Тихо ответил: "Я это знаю. Я ничтожество. Но что ты советуешь мне делать дальше?" Он, как в сомнамбулическом сне, повторил несколько раз: "Ты ничтожество и должен знать это. Мы расстаемся навсегда".
– "Ты раньше говорил по-иному". Он помолчал, и я почти не видел его глаз во внезапно ставшей темной комнате, где только на маске Аполлона дрожал последний луч холодного петербургского заката...
Когда он ушел, не попрощавшись, я остался один. От потери друга душа моя разрывалась в горе, ужасе одиночества. Я упал на пол и горько плакал...
* * *
Семья Трауготов была интеллигентской. Их называли "носителями левого искусства". Они жили на Пушкарской недалеко от меня. Однажды я увидел на набережной странную пару. Словно набеленная маска-лицо и кроваво пылающие пурпуром, нагло раскрашенные губы стареющей женщины. Под ручку с ней бережно, словно охраняя и заслоняя собой от пронзительного осеннего ветра, шел мой бывший друг Миша, что-то жарко и страстно шепча ей в ухо. Лицо ее показалось мне страшным в своей внутренней истеричности... Кто она?
Трауготы жили замкнуто, никого не пуская к себе, кроме самых близких. Учась в СХШ со старшим сыном Трауготов, я поражался его неизменным темам цирка (где уродцы громоздились друг на друге вперемешку с собаками и обезьянами) и красного солнца в серой мгле. "Почему я могу делать цирк?
– важно, через губу, говорил он.
– Вся жизнь - цирк, это тема моя и Пикассо". Младший сын с лучезарными детскими глазами был скульптором. Их отец - маленький, носатенький человек, с умным отстраненным лицом. Говорили, что он чудом уцелел при погроме столпов формализма французской школы. С их матерью я знаком не был... Говорили, что они дружат с Натаном Альтманом, которого я иногда видел в Академии. Он ходил с тросточкой, которую венчал череп из слоновой кости. Филонов умер во время блокады... Малевич, накануне войны пытавшийся очень убого вернуться к реализму, жил тоже недалеко от нас...
* * *
Что же делать мне, если я ничтожество, как объявил мой друг, а сам я ощущал себя таким покинутым в мире и таким незначительным среди гениев, создателей великих творений Эрмитажа и Русского музея? Но всегда, когда мне становилось (и
* * *
Я уехал в Лугу - один с холстами, в места, овеянные радостью детства и любовью родителей. В Луге я истязал себя работой от зари до зари. Меняя холст с мотивами пейзажа, я думал, как сладко быть одиноким, душить страсти человеческие в зародыше, бороться с самим собой, где "поле битвы" - небольшой холст, а перед глазами - мир и его отражение великими художниками. Воля к сопротивлению, преодолению профессиональной убогости ученика была главной страстью и стеной, отгораживающей меня от мира.
Идя один раз на этюд по большому полю, я увидел огромную черную, словно баскервильскую, собаку, распластавшуюся в погоне за мной. Что делать? Не знаю... Она все ближе и ближе. Слышу ее злобное рычание. И вдруг я отбросил этюдник и, встав на четвереньки, кинулся с лаем на этого огромного пса. Собака остановилась, остолбенела и с визгом помчалась прочь, приминая траву и цветы. На сей раз я победил. Я действовал по велению внутреннего голоса. Древние говорили: лучший способ защиты - нападение. Единственный способ утверждения художника - нападение на самого себя и бескомпромиссная изнурительная работа, которая несет радость утверждения и счастье жизни на земле. Работающему Господь ниспошлет вдохновенье, приблизит к тайне бытия.
* * *
Осенью в мою комнату на улицу Воскова забрел Траугот. Я успел, обдав кипятком, снять краску с трех пейзажей, которым отдал все лето под Лугой. "Тебе не жалко своего труда?", - спросил он. "Мне не жалко труда, но я не вижу результата труда". Загадочно улыбнувшись, Траугот сказал: "Но многие в Союзе художников были бы счастливы написать так. Ты преступник, коль скоро уничтожаешь это. Я знаю, - продолжал он, - что от тебя далеко искусство XX века. Ты уверен, что всю жизнь будешь любить Иванова и Сурикова? Когда я слышу эти имена, то вспоминаю людей, любящих их: они все такие примитивные, как работники ЖЭКа. А ты не такой", - сделал мне комплимент Траугот. "Уверен, что всю жизнь буду любить этих гениев", - решительно ответил я.
Он, выжидая чего-то, рассматривал меня с ленивым интересом и если бы был в берете, то напоминал бы персонаж рисунка Гольбейна с тяжелой челюстью и недружескими глазами. "Ты не похож на всех, а любишь то же, что и все. Странно. Но я уверен, что у тебя пройдет".
– "Нет, никогда!" - убежденно ответил я "левому". Доскабливая вечерний пейзаж, который струпьями сходил со сметанно-белого грунта, я, не глядя на него, поинтересовался: "Как живет Миша?" Он с ухмылкой прищурился: "Миша живет у нас, мы ему комнату дали, живем дружно. Очень лысеть стал, - заметил вдруг серьезно.
– Но дела начал делать большие".
– "Какие же?" - поинтересовался я, представляя мысленно нечто вроде образа врубелевского пророка или "Граждан Кале" Родена. "Он сейчас делает формы для детских игрушек. Зайчиков резиновых не видел? Продаются. Так это Мишина продукция, он перестал учиться и начал работать".
– "Как - зайчиков?! выронил я мастихин.
– А где же творчество? Ведь он такой духовный человек. При чем здесь зайчики и бегемотики?" "Но деньги-то нужны, чтобы жить", - спокойно, не дискутируя, ответил Траугот.