Россия распятая

Глазунов Илья

Чтобы сместить акцент в его нападках на «церковность», я спросил грозного Лапина: «А почему ваши редакторы вырезали снятые в старой Ладоге кадры, где ваш покорный слуга цитирует Татищева и обрушивается на норманистов, отрицающих славянское происхождение Рюрика?» Должен сказать, что Сергей Георгиевич относился ко мне в принципе неплохо, несмотря ни на что. Он чуть смутился и уже миролюбивым тоном объяснил: «Поскольку я себя не считаю знатоком русской истории, хоть и очень люблю ее, я решил эти кадры показать Дмитрию Сергеевичу Лихачеву». Лапин, пожилой, небольшого роста, с аккуратно расчесанными на пробор седыми волосами, сверкнув очками, заявил: «Прямо скажу – никак не ожидал такой реакции прославленного советского академика». Сергей Георгиевич подчеркнул слово «советский». «Так вот, Лихачев сказал: „Не дело художника рассуждать об истории“. И я, продолжал Лапин,

согласен с Дмитрием Сергеевичем: живописью должен заниматься живописец, а историей должны заниматься историки. Рюрик же ваш, если не легенда, был норманский конунг!»

Глядя в усталые глаза руководителя советского телевидения, я огрызнулся: «Но ведь советский академик Лихачев по профессии лингвист, а не историк, а он ведь даже и о живописи любит порассуждать. История, как и искусство, принадлежит всем, и каждый человек может иметь свое о ней понятие».

Дело тем и кончилось: фильм лег «на полку». А вот отношения мои С Дим Димычем с того момента разладились. Он обвинил меня… в соглашательстве с Лапиным. «Если ты думаешь, что я угробил фильм о самом себе – считай, что ты прав.» – с нескрываемой обидой сказал я. После этого разговора наши пути разошлись навсегда.

И лишь позже узнал я о «Памяти», которую организовал и возглавил Дмитрии Васильев. Несколько лет назад, в начале перестройки, занимаясь созданием Российской Академии живописи, ваяния и зодчества, я попал на прием к секретарю ЦК КПСС Александру Николаевичу Яковлеву, которого уже тогда называли главным архитектором перестройки. Усадив меня перед собой, он спросил: «Вы знаете, почему я вас так долго не принимал, хотя вы задумали хорошее дело с вашей академией?» «Наверное, потому, что вы были заняты», – высказал я безобидное предположение. «Нет, совсем не поэтому, – вскинул на меня глаза бывший идеолог партии, а ныне лидер демократического движения. – Мне со всех сторон уши прожужжали, что вы основатель „Памяти“ и активно поддерживаете это движение. Мне пришлось обратиться напрямую в КГБ, где мне ответили, что вы никакого отношения к „Памяти“ не имели и не имеете. Для меня это очень важно, ведь я за Россию больше, чем вы. Я родом из ярославской деревни, и по моей инициативе сейчас восстанавливают Толгский монастырь, где, как известно, была найдена рукопись „Слова о полку Игореве“. Прощаясь, Александр Николаевич показал глазами на ксерокопию книги, лежащей у него на столе: „Вы вот все за Русь выступаете, а я уверен, этой книги не читали“. Я прочел название книги: Сергей Лесной. „Откуда ты, Русь“. На этот раз улыбнулся я, чувствуя благожелательность начальства: „Александр Николаевич, вам ксерокс, надеюсь, не общество „Память“ прислало. А вот у меня давно купленный в Париже экземпляр. Должен вас предупредить, что маститые советские историки патологически ненавидят как эту книгу, так и ее автора, профессора Парамонова, взявшего псевдоним Сергей Лесной“.

* * *

Помню Иркутск, настороженную встречу в горкоме партии, где мне начертали мой предстоящий маршрут. После красоты старого Иркутска, где когда-то жили некоторые ссыльные декабристы, я снова, выйдя из самолета, увидел стену непроходимой, бескрайней, как океан, тайги и рабочий поселок, где предстояло прожить месяц. Начальство было предупреждено и сразу предложило список ударников труда, которых мне предстояло рисовать. «Я буду рисовать тех, кто мне понравится», – стараясь придать голосу твердость, сказал я представителю местной власти. «И потом, наверное, у вас все хорошо работают», – предположил я. Начальник-бамовец простодушно улыбнулся: «Вообще-то вы правы, все пришли сюда работать и заработать – лодырям здесь места нет».

Действительно, молодежь на БАМе была боевая и работящая. Сюда съехались, словно по призыву, представители всех тогда братских советских республик. Со многими я подружился, узнал, какими судьбами они оказались в Сибири. Забегая вперед, скажу, что спустя два года меня в Москве навестил один из моих новых бамовских друзей. Рассматривая вышедшую к тому времени «молнией» (учитывая политическую актуальность БАМа) папку репродукций бамовского цикла моих работ, грустно сказал: «Рисовал ты их, рисовал, и все, что от них осталось, – твои портреты. Их уже там нет». «Как нет?» – удивленно спросил я. Мой бамовский друг невозмутимо ответил: «Да так – часть посадили, часть разогнали, кроме Лакомкина». Я недоумевал: «Что же произошло?»

А произошло вот что. Ребята из моего строительного отряда, где я жил, работал, с кем вместе ходил в столовку, сооруженную наспех из досок, завершили очередной отрезок

железнодорожной линии. По нему должен был пройти первый состав. А это на стройке – большой праздник. Естественно, ребятам было обещано, что они станут пассажирами почетного первого поезда. Но не тут-то было. Наехало столько начальства – из ЦК партии, из ЦК комсомола, Иркутского обкома и горкома, не говоря о сонме журналистов, кино– и фотокорреспондентов, что ни одному строителю из моей бригады ни одного места не досталось. Их обманули, лишили чести быть первыми пассажирами на ими построенной дороге. Под рев оркестра поезд с гостями, стуча колесами, скрылся в глухой тайге. Настроение у гостей торжественное и радостное – большинство, само собой, было в подпитии по случаю праздника. Но вдруг поезд остановился. Все бросились к окнам: что случилось? А случилось то, что на рельсах поезд встретила большая толпа строителей, среди которых были и те, кого я рисовал. Они потребовали, чтобы высокие гости вышли из вагонов. Оставив заезжую номенклатуру в тайге, подступавшей к насыпи, ребята скомандовали машинисту: «Трогай!»

«Сам понимаешь, – закончил свой рассказ мой бамовский друг, – как трудно было замять тот скандал, а ребят раскидали, кого куда». Перелистывая репродукции, он добавил: «Береги свой альбомчик – эти люди и есть настоящая история БАМа».

Помню, в строительном поселке была библиотека, школа, где я читал детям лекции о русском искусстве. А вечером мы все посещали клуб, где показывали старые фильмы и временами веселили публику самодеятельные ансамбли песни и пляски. Однажды я разговорился с руководителем такого ансамбля, приехавшего из Богом хранимого града Екатеринбурга. «Ну, как тебе наши девочки?» – спросил он меня. И сам ответил: «Танцуют, как огонь!» Подумав, добавил: «Мы бы больших результатов достигли, если бы было где репетировать». Я спросил: «А где вы репетируете?» Да, знаешь, дали нам подвал, где царя Николашку с семьей хлопнули – в Ипатьевском доме. Расстреливать там, может, и удобно, а вот танцевать, повторяю, тесновато: нам же профессиональная сцена нужна». Я был ошеломлен. Наш разговор на этом и прервался…

За несколько километров от рабочего поселка я набрел на разрушенную деревню. Не знаю, сохранились ли у Д. Васильева ее фотографии. Старушка, чуть ли не последняя жительница деревни, сказала, что молока здесь ни у кого нет. Потом поведала, что их семья родом из Ярославля, что они столыпинцы, при ехавшие в Сибирь. Раньше царское правительство во всем помогало крестьянам. «У нас коров двадцать было, лошади, овцы, да и то в богатых не числились», – деловито, беззлобно вспоминала старушка. Тогда я впервые узнал, что, согласно реформе великого Столыпина, в Сибири крестьянам, давали столько земли, сколько они обработают. Налогом не обкладывали – наоборот, деньги на подъем хозяйства из банка давали без процентов. На мой вопрос, как распоряжались крестьяне избытками зерна и прочих продуктов, «столыпинка», улыбнувшись беззубым ртом и посмотрев на меня удивленно, ответила: «Как куда? Везли на ярмарки, где цены само собой устанавливались».

Многое успела рассказать мне дочь переселенцев. Малолюдность когда-то большой деревни она объяснила просто: «Церкви все в округе порушили, ни одной не оставили… Ждем, когда нам раз в неделю хлеб привезут, а со своих оставленных шести соток картошку и овощи получаем». Горько, больно было сознавать, что сталось с некогда цветущим краем… В Сибири, на БАМе, я работал день и ночь. В Иркутске уже через месяц я смог показать свыше двухсот работ, как живописных, так и графических. «Вы сделали больше, чем все члены нашего Союза художников», – говорило очень потеплевшее ко мне иркутское начальство, которое сочло возможным вместе с руководством строительства направить в ЦК партии телеграмму, выражающую благодарность строителей художнику Глазунову.

На мою встречу с общественностью Иркутска пришло много народа – среди них Валентин Распутин и скептически молчавший Евгений Евтушенко, который тогда не забывал Сибирь, зная, что БАМ – великая стройка коммунизма, не меньшая по значению, чем воспетая им ранее Братская ГЭС. Еще в тайге, в рабочем поселке, где не было радиоглушителей, все строители, оказывается, слышали, как западные радиостанции комментировали скандал вокруг «Мистерии ХХ века». Все, видя мой каторжный труд и узнавая себя в работах, хотели мне помочь, – и помогли! После многочисленных писем и телеграмм с БАМа, направленных руководству ЦК КПСС, мой труд и добрая поддержка людей (моих зрителей) смягчили гнев высокого начальства. Ему опять не удалось вырвать палитру из моих рук! Но они никогда не простили мне «Мистерию ХХ века!»