Россия распятая
Шрифт:
Волга, Волга! Сколько легенд, песен, поэм, картин посвящено великой русской реке. «На осенний мелкий дождичек»… Бурлит холодная волна, проплывают поля, обрывы и кручи. Белые колокольни одиноких церквей, без которых нельзя представить себе русского пейзажа, мерцают, как свечи. Слева берег, низкий справа – высокий. Леса застыли над кручами. Некогда эти берега останавливали движение несметных полчищ Золотой орды. Постукивают капли дождя в круглое окно трюма. У самых глаз бежит вода. Пароход делает разворот. Спит рядом старушка с загорелым лицом, словно из волжского выветренного известняка. В трюме на пальто, полушубках, а то и просто так, в живописных позах спят и сидят люди. У каждого своя судьба, у каждого своя жизнь, каждый «идет в путь свой», как написано на древнем изразце. Рядом со мной сидит юная цыганка Роза. Она уже
Гудит пароход, отъезжаю от мокрого дебаркадера, а на ветру на пустой от дождя палубе одинокая фигура Розы в длинной цыганской юбке, с яркой точкой полушалка. Много раз встречал я цыган. Какое-то необъяснимое обаяние заключено в их глазах, песнях и плясках, в их верности себе, своим заветам. На пыльных глухих дорогах, на шумных вокзалах, говорливых рынках встречал я этих странных людей, хранящих в душах память об утраченных тайнах черной магии, каббалы, колдовства…
Их странное бытие оставило свой след и в душе русского человека. Их напевы слушали многие русские поэты, томившиеся жаждой странствий и неизъяснимой мечтой. Рыдания цыганских напевов наполняли неясной тоской сердца Пушкина и Блока, Аполлона Григорьева и Льва Толстого… Во время моих странствий я встречал цыган на пароходах, на железных дорогах, в лесах и полях, видел цыганок и в солнечном Риме. Они выглядели так же, как и на Волге, так же подходили к прохожим и говорили, что предскажут судьбу…
А вот и Плес! Память Чехова и Левитана согревает и освящает этот маленький городишко с белыми камешками домиков и церквей, словно высыпанными из чьей-то большой ладони. Холодно и неуютно одному под моросящим дождем; Таков ли Плес, как на полотнах Левитана, овеянный нежной грустью и «вечным покоем»? Хранит ли Плес память о жарких сечах с татарами, о тех далеких временах, когда он служил местом сбора русских войск для походов на Казань? О Минине и Пожарском, которые в 1612-м останавливались здесь перед походом на Москву?
Я долго бродил по крохотному городку и старался найти мотивы, запечатленные Левитаном. Над головой шумели деревья. За Волгой расстилались дали, было грустно. Но дождь понемногу затихал, в небе началось борение. Свинцовые тучи расступились, из синего прорыва лебединым крылом проступило и зацепилось белоснежное облако. На душе стало покойно, уютно и тепло, как после разговора с хорошим человеком.
Еще жива была старуха, которая пекла кексы Чехову и Кувшинниковой. Еще есть люди, помнящие Левитана, помнящие и Шаляпина, дача которого находилась недалеко от Плеса. С одним из них мне удалось поговорить. «Я вот грузчиком здесь на пристани работаю сызмальства. Помню, мальчишкой с отцом отсель на лодке Шаляпина возил в евонное, значит, имение. Молчит он, сидит на корме. Помолчит, а сам здоровый такой, да вдруг запоет, запоет. Громко так, у меня в ушах дрожжанить начинает. А он-то смеется все: „Благодать, – говорит, – какая“. Платил нам хорошо – деньгу не любил прижимать. Наш был, волжский, но редко приезжал к нам… Потом здесь художник пожил, черный такой, с ящичком ходил все – наподобие твоего, – в краске весь. Во-во, Левитан, точно. Человек знаменитый был. Оставил он в доме, где жил, картину, нарисованную на полотне. А мне парус был нужен, а картина в полстены, холст, я тебе скажу, что надо, – наподобие парусины. Такого теперь холста и за деньги не купишь. Я баньку затопил, в котел его забил и давай кипятить краски выварил. Холст что новый – крепкий, надежный. Потом через много лет из Москвы приезжали двое – искали все енту картину. А я говорю: „На парус пустил картину вашу“. Смеюсь. А один толстый, в перчатках, руками машет: „Вы, говорит, – варвар. История не простит. Ей место, говорит, в музее, в Москве“. А я говорю: „Какой варвар? Мне парус нужен был, а холст новый, не штопаный, в магазине нет такого. Теперь износился – воспоминание одно“. Но они так, сердешные, переживали! Москвичи. Жаль было на них смотреть… Ты вот малевал вчерась на горе, так я посмотрел – твой холст куда против того, наволочка, одно слово – простыня! А раньше-то, видать, и холсты, и художники были!…»
Вечерами, на крутой плесовской горе, усаженной березами, я
А вот и дача Шаляпина! Теперь здесь дом отдыха. Радио. Волейбол. Могучие березы шумят и непокорно встряхивают листьями, как добрые молодцы волосами, – будто не могут проснуться от долгого хмельного сна. У берез какой-то удивительный рисунок стволов. Вспомнился вдруг любимый рассказ Чехова «Черный монах».
Имя Шаляпина, этого светлого гения поющей души России, неразрывно связано с Волгой. Поставленный в невыносимые условия, великий певец должен был покинуть Родину под улюлюканье и свист пришедших к власти, ненавидящих все русское коммунистов.
Завоеватели, громившие наши святыни, прекрасно понимали значение национального гения России. Расстреляв или выгнав из страны элиту нашей культуры, они разбросали по всему миру осколки драгоценного сосуда русской духовности. Позднее мне довелось повстречаться с сыном Шаляпина – художником Федором Шаляпиным, работавшим для журнала «Тайм». Он рассказал мне, как отец любил и глубоко понимал живопись, как гордился дружбой с Врубелем, Серовым, Коровиным. Отец, по его словам, уехал тогда, «когда наша страна перестала быть нашей, и в нашей России нам не стало места».
Триумфальное шествие Шаляпина по миру общеизвестно. Известно также, что, когда до него дошла весть о взрыве храма Христа Спасителя, он выскочил на улицу и, не обращая внимания на лавину мчащихся машин, кричал: «Помогите, помогите!»
К. Коровин, коротавший в изгнании свободное время с Шаляпиным, вспоминает, как он однажды сказал ему: «Руслана я бы пел. Но есть место, которого я боюсь».
– А какое? – спросил я.
Шаляпин запел:
Быть может,На холме немомПоставят тихий гроб Русланови струны громкие бояновНе будут говорить о нем!…Милый Федя, всегда будут о тебе петь бояны, и никогда не умрет твоя русская слава».
К сожалению, сегодня советское – зсэнговское телевидение и радио напрочь забыло искусство Шаляпина. Давно не издаются его пластинки. Наш рынок наводнен современной поп-музыкой, а событием культурной жизни России считается приезд Майкла Джексона. Русская музыка все реже и реже звучит на «колониальных» радиостанциях, где развязные мальчики знакомят с рок-певцами, которых не всегда знает сама Европа и Америка. А там благоговейно чтут творения русской музыки. И издают компакт-кассеты с записями великого искусства Федора Шаляпина.
Как– то Шаляпин сказал своему другу Косте Коровину: «Я куплю имение на Волге, близ Ярославля. Понимаешь ли, гора, а с нее видна раздольная Волга, заворачивает и пропадает в дали. Ты мне сделай проект дома. Когда я отпою, я буду жить там и завещаю похоронить меня там, на холме…
Память о Волге всегда омывала волнами ностальгии его ущемленную душу беженца. Умирая в Париже, на Трокадеро, он пел в беспамятстве, будучи почти на смертном одре. Под окнами толпились парижане…
Голос Шаляпина сопутствовал мне всю жизнь. Сидя в мрачной послеблокадной квартире, я в который раз, стараясь распрямить мою одинокую скомканную душу, ставил старую пластинку «Пророк» и слушал, как Шаляпин, будто обретя в своем духе власть Бога, приказывал: «Восстань, пророк!». И вот сейчас, слушая бессмертного «Бориса Годунова», был словно электрическим током пронизан Шаляпинской болью: «Голодная, бедная стонет Русь» Подошел к окну, сквозь дождь увидел неуклюжее здание советского Пентагона на Арбатской площади, а перед ним под зонтиками огромную толпу граждан «демократической России», требующих углубления демократических реформ и доверия к президенту Ельцину.