Россiя въ концлагере

Солоневич Иван Лукьянович

– - Это не подходитъ... Въ Москвe говорите -- на какомъ хотите. А на Украинe -- только по-украински.

– - Значитъ, -- нужно заставить?

– - Да, на первое время нужно заставить.

– - Большевики тоже -- "на первое время заставляютъ".

– - Мы боремся за свое, за свою хату. Въ вашей хатe дeлайте, что вамъ угодно, а въ нашу -- не лeзьте...

– - А въ чьей хатe жилъ Гоголь?

– - Гоголь -- тоже ренегатъ, -- угрюмо сказалъ Бутько.

Дискуссiя была и ненужной, и безнадежной... Бутько -- тоже одинъ изъ "мучениковъ идеи", изъ тeхъ, кто во имя идеи подставляютъ свою голову, а о чужихъ -- уже и говорить не стоитъ. Но Бутько еще не дошелъ до чекалинскаго прозрeнiя. Ему еще не

случалось быть побeдителемъ, и для него грядущая самостiйность -- такой же рай земной, какимъ въ свое время была для Чекалина "побeда трудящихся классовъ".

– - Развe при какомъ угодно строe самостоятельной Украины возможно было бы то, что тамъ дeлается сейчасъ?
– - сурово спросилъ Бутько.
– - Украина для всeхъ васъ это только хинтерляндъ для вашей имперiи, бeлой или красной -это все равно. Конечно, того, что у насъ дeлаетъ красный имперiализмъ, царскому и въ голову не приходило... Нeтъ, съ Москвой своей судьбы мы связывать не хотимъ. Слишкомъ дорого стоитъ... Нeтъ, Россiи -- съ насъ хватитъ. Мы получили отъ нея крeпостное право, на нашемъ хлeбe строилась царская имперiя, а теперь строится сталинская. Хватитъ. Буде. У насъ, на Украинe, теперь уже и пeсенъ не спeваютъ... Такъ. А нашъ народъ -- кто въ Сибири, кто тутъ, въ лагерe, кто на томъ свeтe...

Въ голосe Бутько была великая любовь къ своей родинe и великая боль за ея нынeшнiя судьбы. Мнe было жаль Бутько -- но чeмъ его утeшить?..

– - И въ лагеряхъ, и на томъ свeтe -- не одни украинцы. Тамъ и ярославцы, и сибиряки, и бeлоруссы...

Но Бутько какъ будто и не слыхалъ моихъ словъ...

– - А у насъ сейчасъ степи цвeтутъ...
– - сказалъ онъ, глядя на догорающiй огонь печки...

Да, вeдь, начало марта. Я вспомнилъ о степяхъ -- онe дeйствительно сейчасъ начинаютъ цвeсти. А здeсь мечется вьюга... Нужно все-таки пойти хоть на часъ уснуть...

– - Да, такое дeло, И. Л., -- сказалъ Бутько.
– - Наши споры -- недолгiе споры. Все равно -- всe въ одинъ гробъ ляжемъ -- и хохолъ, и москаль, и жидъ... И даже не въ гробъ, а такъ, просто въ общую яму. {191}

ЛИКВИДАЦIЯ

ПРОБУЖДЕНIЕ

Я добрался до своей палатки и залeзъ на нары. Хорошо бы скорeе заснуть. Такъ неуютно было думать о томъ, что черезъ часъ-полтора дневальный потянетъ за ноги и скажетъ:

– - Товарищъ Солоневичъ, въ УРЧ зовутъ...

Но не спалось. Въ мозгу бродили обрывки разговоровъ съ Чекалинымъ, волновало сдержанное предостереженiе Чекалина о томъ, что Якименко что-то знаетъ о нашихъ комбинацiяхъ. Всплывало помертвeвшее лицо Юры и сдавленная ярость Бориса. Потомъ изъ хаоса образовъ показалась фигурка Юрочки -- не такого, какимъ онъ сталъ сейчасъ, а маленькаго, кругленькаго и чрезвычайно съeдобнаго. Своей мягенькой лапкой онъ тянетъ меня за носъ, а въ другой лапкe что-то блеститъ:

– - Ватикъ, Ватикъ, надeнь очки, а то тебe холодно...

Да... А что съ нимъ теперь стало? И что будетъ дальше?

Постепенно мысли стали путаться...

Когда я проснулся, полоска яркаго солнечнаго свeта прорeзала полутьму палатки отъ двери къ печуркe. У печурки, свернувшись калачикомъ и накрывшись какимъ-то тряпьемъ, дремалъ дневальный. Больше въ палаткe никого не было. Я почувствовалъ, что, наконецъ, выспался, и что, очевидно, спалъ долго. Посмотрeлъ на часы, часы стояли. Съ чувствомъ прiятнаго освeженiя во всемъ тeлe я растянулся и собирался было подремать еще: такъ рeдко это удавалось. Но внезапно вспыхнула тревожная мысль: что-то случилось!.. Почему меня не будили? Почему въ палаткe никого нeтъ? Что съ Юрой?

Я вскочилъ со своихъ наръ и пошелъ въ УРЧ. Стоялъ ослeпительный день. Нанесенный вьюгой новый снeгъ рeзалъ глаза... Вeтра не было. Въ воздухe была радостная морозная бодрость.

Дверь въ УРЧ была распахнута настежь: удивительно! Еще удивительнeе было то, что я увидeлъ внутри: пустыя комнаты, ни столовъ,

ни пишущихъ машинокъ, ни "личныхъ дeлъ"... Обломки досокъ, обрывки бумаги, въ окнахъ -повынуты стекла. Сквозняки разгуливали по урчевскимъ закоулкамъ, перекатывая изъ угла въ уголъ обрывки бумаги. Я поднялъ одну изъ нихъ. Это былъ "зачетный листокъ" какого-то вовсе неизвeстнаго мнe Сидорова или Петрова: здeсь, за подписями и печатями, было удостовeрено, что за семь лeтъ своего сидeнья этотъ Сидоровъ или Петровъ заработалъ что-то около шестисотъ дней скидки. Такъ... Потеряли, значитъ, бумажку, а вмeстe съ бумажкой потеряли почти два года человeческой жизни... Я сунулъ бумажку въ карманъ. А все-таки -- гдe же Юра?

Я побeжалъ въ палатку и разбудилъ дневальнаго.

– - Такъ воны съ вашимъ братомъ гулять пошли.

– - А УРЧ?

– - Такъ УРЧ же эвакуировались. Уси чисто уeхавши.

– - И Якименко? {192}

– - Такъ, я-жъ кажу -- уси. Позабирали свою бумагу, тай уихали...

Болeе толковой информацiи отъ дневальнаго добиться было, видимо, нельзя. Но и этой было пока вполнe достаточно. Значитъ, Чекалинъ сдержалъ свое слово, эшелоновъ больше не принялъ, а Якименко, собравъ свои "бумаги" и свой активъ, свернулъ удочки и уeхалъ въ Медгору. Интересно, куда дeлся Стародубцевъ? Впрочемъ, мнe теперь плевать на Стародубцева.

Я вышелъ во дворъ и почувствовалъ себя этакимъ калифомъ на часъ или, пожалуй, даже на нeсколько часовъ.

Дошелъ до берега рeки. Направо, въ верстe, надъ обрывомъ, спокойно и ясно сiяла голубая луковка деревенской церкви. Я пошелъ туда. Тамъ оказалось сельское кладбище, раскинутое надъ далями, надъ "вeчнымъ покоемъ". Что-то левитановское было въ блeдныхъ прозрачныхъ краскахъ сeверной зимы, въ приземистыхъ соснахъ съ нахлобученными снeжными шапками, въ пустой звонницe старенькой церковушки, откуда колокола давно уже были сняты для какой-то очередной индустрiализацiи, въ запустeлости, заброшенности, безлюдности. Въ разбитыя окна церковушки влетали и вылетали дeловитые воробьи. Подъ обрывомъ журчали незамерзающiя быстрины рeки. Вдалекe густой, грозной синевой село обкладывали тяжелые, таежные карельскiе лeса -- тe самые, черезъ которые...

Я сeлъ въ снeгъ надъ обрывомъ, закурилъ папиросу, сталъ думать. Несмотря на то, что УРЧ, Якименко, БАМ, тревога и безвыходность уже кончились -- думы были невеселыя.

Я въ сотый разъ задавалъ себe вопросъ -- такъ какъ-же это случилось такъ, что вотъ намъ троимъ, и то только въ благопрiятномъ случаe, придется волчьими тропами пробираться черезъ лeса, уходить отъ преслeдованiя оперативниковъ съ ихъ ищейками, вырываться изъ облавъ, озираться на каждый кустъ -- нeтъ ли подъ нимъ секрета, прорываться черезъ пограничныя заставы, рисковать своей жизнью каждую секунду, и все это только для того, чтобы уйти со своей родины. Или -- разсматривая вопросъ съ нeсколько другой точки зрeнiя -- реализовать свое, столько разъ уже прокламированное всякими соцiалистическими партiями и уже такъ основательно забытое, право на свободу передвиженiя... Какъ это все сложилось и какъ это все складывалось? Были ли мы трое ненужными для нашей страны, безталанными, безполезными? Были ли мы "антисоцiальнымъ элементомъ", нетерпимымъ въ благоустроенномъ человeческомъ обществe"?

Вспомнилось, какъ какъ-то ночью въ УРЧ, когда мы остались одни и Борисъ пришелъ помогать намъ перестукивать списки эшелоновъ и выискивать въ картотекe "мертвыя души", Юра, растирая свои изсохшiе пальцы, сталъ вслухъ мечтать о томъ -- какъ бы хорошо было драпануть изъ лагеря -- прямо куда-нибудь на Гавайскiе острова, гдe не будетъ ни войнъ, ни ГПУ, ни каталажекъ, ни этаповъ, ни классовой, ни надклассовой рeзни. Борисъ оторвался отъ картотеки и сурово сказалъ: {193}

– - Рано ты собираешься отдыхать, Юрчикъ. Драться еще придется. И крeпко драться...