Россия в неволе
Шрифт:
Когда я записывал эту главу пришла весть о гибели моего друга. Трапеза получилась поминальной, хотя первоначально таковой не была. Вкус жизни, вечной жизни, можно приблизительно ощутить вкусив временной, на пороге смерти, которая возможно, многие вещи прочищает, придаёт им настоящую меру.
Он был и остаётся лучшим. Он как раз венчался в той самой церкви, которую я здесь упоминал. Было страшно видеть по тому телевизору, который он с трудом загнал мне сюда в заключение – репортаж о его гибели, как он остался один вечером в своём офисе (а где были остальные?), как зашла случайно соседка-секретарша, как убийца, подобрав ключ от замка, одев маску, пробрался внутрь, как он стрелял в друга, прямо в грудь, в живот, потом – в эту секретаршу, потом – контрольный в голову, и как не хватило патронов на контрольный ей. Я видел друга, лежащего на животе, протянувшего руки. Я сам протягивал руки, чтоб его поднять, но они проходили сквозь эту картинку. Я вставал на пути этих пуль, чтоб они попали в меня, но они прошивали
На пороге смерти, и преодолев его, мы иногда знаем настоящий, подлинный вкус вещей, подлинную цену жизни, только передать их другим – большая проблема, вряд ли разрешимая.
О том, на сколько гнусна, мерзка, извращённа, склонна к садизму и пыткам, насколько бесчувственна и богопротивна, и человекоубийственна Пидерсия – могли бы рассказать нам её жертвы, сотни миллионов русских, павших в последней, всё ещё продолжающейся гражданской войне. Об искалеченных, ослеплённых, исковерканных, осквернённых ересью жидовствующих, основной болезнью Пидерсии – могли бы рассказать души умерших и ещё едва живых, если бы могли говорить они, лишённые языка, слуха, зрения, сознательно пущенные в мясорубку этого красного месива основной прислужницей Пидерсии, скрывающей под рясами "красные" погоны, доносики, запротоколированные исповеди, вырванные у старух дарственные на их квартиры, и деньги, деньги, деньги. Мерзость Пидерсии (и её красной церкви) должна быть уничтожена огнём – тогда только мы почувствуем настоящий вкус России, её жизни, за которую отдано уже много, очень много.
# 20. Крысиный яд.
Саныч уехал на этап, поминутно ругая зону на Вожском: Пидарлаг, Пидарлаг… "**" видимо, хотят по привычке списать на кого-то несколько центнеров соляры, вот и подвернулся Саныч, сидевший не так уж далеко от этой емкости, в ссылке. Хотя и оформлен он сучкорубом, но все знали – для чего он там, в тайге, коптится и варится. За Саныча можно было быть спокойным (на сколько это вообще возможно в стране). Во-первых, у него были свои свидетели, надежные, прошедшие и Крым, и Рым, как говорится которые не будут врубать заднюю, и если все же будет суд (что очень сомнительно) –скажут всё, как оно было, как Саныча убивали, чтоб он написал явку с повинной, как разношены двигатели у тракторов (достанешь запчастей тысяч на сорок – считай, годишку тебе уже скинут), как гоняли их вхолостую зимой, заряжая аккумуляторы (в тайге в балках – и телевизор и DVD, все на аккумуляторах – если будут силы, смотри после смены что хочешь: хоть эротику, хоть ужастики…), как бестолково устроены таёжные трассы (солярку дают только на вывозку от точки А до точки Б по плану, а как она на самом деле проложена, и сколько там гонят порожняком – кто посчитает? С советских времен, когда солярку тоннами лили под ноги, чтоб только не урезали план на следующий год – привычка: не считать ничего и никого, особенно, людишек…)
Скажут они, не подавятся, что невозможно, даже если захотеть – упереть на себе канистрами через буреломы столько солярки. Да и не только это, а многое другое может всплыть – как "хозяин" к примеру орёт на бригаду не выполнившую норму вывозки: пидарасы, гондоны, первая бригада (сука на суке), – в баню, бегом! А вы – обратно! – и чтоб кубы были, кубы! – и это не во времена Берзина, Френкеля, Ежова, Берии – это сегодня, в двадцать первом веке, современная, так сказать форма рабовладения: "хозяин" всё вокруг, включая поселок, считает своим: идешь в пиджачке в брючках – почему не по форме? Почему в белом? (особенно бесит, видимо, цвет – хотя осужденный к отбыванию на поселке, вроде как и заключенным не считается…)? Не говоря уже о том, что в поселке не было сотовой связи (узнают, что здесь творится, подъедут на джипарях…), да и карточек для простого телефона тоже не было на почте… – вот тебе и отрезанный, насколько это возможно, от цивилизации, от мира, остров. Судя по национальности основной части охранников-надсмотрщиков, маленький такой Дагестан.
Мы с Санычем помозговали, почитали юридические справочники, кодексы, и направили несколько бумаг в разные инстанции, что должно было охладить ретивость таёжных рабовладельцев, понастроивших себе и детям не то что домики, дворцы у себя, в солнечных кавказских предгорьях, на нашем лесе, сваленном руками саратовцев, тюменцев, астраханцев, пензяков…
По всему выходило, что с Санычем будут договариваться и скорее всего его делюгу прикроют, пообещав тихую мирную досидку у себя, в родном балке и без раскруток, без конфликтов, даже не до звонка, а с проводами как можно раньше с глаз долой… "Хозяин" – тоже человек, бывает и у него перебор, бывает и он наедет – накричит не на того, на кого следует. Привычки ведь никуда не денешь, они умирают тяжело. Посидит, покумекает "товарищ следователь", прощупает почву – точно заднего не будет врубать? – да и предложит отозвать все бумаги (так впоследствии и вышло), конечно поохав: да, так нельзя, все же люди сидят, с ними по-людски надо, понимаем, но и вы тоже поймите – сор из избы не надо, этот поселок еще не из самых плохих…
Перед отъездом Саныч вздохнул: – Смотри, завтра
– Не надо. Оставь Совенку, бедолаге. Бабушка совсем замучалась, видать, уже две недели ему ничего не заходит.
Саныч укатил. На следующее утро я встал поздно. Слишком поздно. Междоцарствие тем и опасно, что одно уже кончилось, а другое еще не началось – время быстрой крови. Ребятишки, кто покровожадней, уже успели сожрать Таксиста. Развели его на разговор о всяких сексуальных излишествах и новшествах, он повёлся, наплёл с три короба – и привет. Скушали и косточки продали – пустили уже самовольно мульку по централу – вмешиваться было поздно. Волчата хотели крови, и получили ее, при этом потеряв на какой-то миг чуйку (сегодня ты, завтра – тебя), бегая по хате, как демоны из триллеров (дешевых), с горящими глазами. Ни Саныч, ни Амбалик не трогали Таксиста, хотя могли – но останавливались на той грани, которой еще не знали эти молодые – грани, на которой ломается судьба человека.
Да и Таксист хорош – дал себя закусать до того, что сам своим языком, своей с виду безобидной болтовнёй подписал себе диагноз: пришел ответ – контроль от положенца – куда с ним таким… Определить его в ОБЖ, т.е. обиженные. Захочет – останется…
Таксисту дали по шее так, что он, падая вывихнул вдобавок и палец. Если есть хоть какой-то смысл в положении звёзд и расположении планет – то сегодня точно не его день, не день Таксиста, который, чувствовалось, чуть не ревел от всего происходящего, но отыграть назад ничего уже было нельзя – в хате он все же остался, страшась ещё более того, что могли с ним сделать в других, "шерстяных" (по слухам тот дед-засранец, который сломился уже с нашей хаты раньше – ползал где-то в одних трусах, без штанов – о чем поведал со смехом Репе один из его подельников, тоже из "шерсти", когда они вместе ездили на суд – со злым, нехорошим смехом…). Так что Таксист расправил матрас на полу у парапета, молча обтер туалетной бумагой миску, свою, помеченную специально, чтоб не перепутать – промятую ударом об угол общака… Испуганный Таксист будто окаменел – что теперь можно? Что нельзя? Оставлен приносить пользу – какую? Стирать? Нитки мотать? Можно ли крутить из "Men’s health" пули, ведь их потом ненароком будут дорожники плюя, брать в рот? А как быть с сигаретами? Угощаться можно, а угощать? Хочется, чтоб ничто не напоминало, что он не совсем нормальный, но как этого избежать? Здоровенный парень готов был вот-вот расплакаться от неожиданной резкой перемены: ещё вчера вместе со всеми сидели за общаком, кидали зарики в нарды, пили чай с печеньем и рандолями, а сегодня – он уже особенный – и если кто вспомнит, и соизволит позаботиться – поделится конфетами, а если нет, то и жди, глотай судорожный комок – людям не хватает, не до тебя, у тебя теперь все в последнюю очередь – хоть в баню, хоть на прогулку. А в первую – спрос за чистоту на долине, чтоб "аленку" с мусором не забывал по проверке вынести.
Больше всех суетился заехавший ещё при Амбалике Вихорь: бегал туда-сюда, нагнетая волнение, пересказывая подробности Таксистова падения, превращая заодно с другими возбудившимися камеру в маленькую джакузи, по которой беспорядочно толкались волны словесной суеты: – Вот скотина, сухарился, вот сволочь-тихушник…
Вихорь, видимо, и не обладал чуйкой – что приемлемо, что нет, что достойно, что – нет. Он при въезде в хату определился, что был кочегаром на поселке, к нам попал на раскрутку, по 105-й, убийство топором. Уверен был почему-то, что много не добавят, как время показало – слишком уж уверен. Так это или не так (про раскрутку) проверить на централе сразу сложно. Вот и не стали Амбалик с Санычем, тем более в своей временной ситуации (сегодня – здесь, завтра – там), ничего предпринимать, собирать информацию.
Вообще, наша хата, "спецлютый транзит" с централа на поселок – проходной двор особого режима. Как ни крути, сложно с ходу определить, что за человек: здесь может себя вести "на мля буду", а только на этап, и как говорится "до Батайска ворами, после Батайска поварами", заезжают на блатной мурене, а "после Батайского семафора – переобуваются на ходу". Оказалось, что ситуация с этим Вихорем, кочегаром-убийцей, именно такая.
Поначалу, еще до отъезда Саныча – Вихорь играл свою роль хорошо – осторожничал, не включал ни какой бычки. Действовал по индукции. Прочитал мои книжки, посокрушался с пацанами над их проблемами, вернее, над теми, что были продекларированы теми, с кем он разговаривал, и кто подпустил ближе. Над моим жизненным минимумом, тоже сочувственно поохал, впрочем, добившись немногого: – Хорошо тебе, как только удается – раз в день поел, и достаточно? Я так не могу…
После отъезда Саныча, Вихорь, видимо, молча решил что пора, и стал окончательно настраиваться на свою волну. Звонки, правда, звучали еще при Саныче. Как-то на прогулке нас долго морозили в прогулочном дворике и Вихорь стал ломиться в дверь, с разбегу, вышибая её ногой. Из соседнего дворика раздался голос, уверенный, громкий:
– Это кто там ломится? Какая хата?
– Семь девять, а что? Что-то не так? – Вихорь самоуверенно, руки в боки, уперся посередине дворика нахохленным бычком. Саныч насторожился и замолчал, потягивая сигарету.