Россия - Век ХХ-й (Книга 2)

Кожинов Вадим Валерьянович

* * *

Правда, не менее существенное значение имел целый поток тогдашних кинофильмов о революционном прошлом. Одна за другой появлялись с 1956 года экранизации уже более или менее давних литературных произведений - "Сорок первый", "Тихий Дон", "Хождение по мукам", "Оптимистическая трагедия" и т. д., а также кинофильмы о тех же временах, снятые на основе новых сценариев - "Коммунист", "По путевке Ленина", "Рассказы о Ленине", "Синяя тетрадь" и т. п. В этих фильмах было, конечно, немало трагических эпизодов, но в целом собственно революционное - досталинское - время представало в них в сугубо романтизированном виде, как время свободного жизнетворчества и общенародного и личного,-

как эпоха, о которой можно затосковать оказаться бы, мол, мне там, среди этих живущих полной жизнью людей (пресловутая ностальгия)!

При восприятии таких фильмов никому не приходило в голову что в 1918-1922 годах погибло около двух десятков миллионов соотечественников*, что многие принадлежавшие к цвету нации люди эмигрировали или были высланы, что вообще страна находилась тогда подчас на грани полной гибели... Все "негативное" в истории страны после 1917 года было отнесено в тогдашней идеологии к периоду последней трети 1930 - начала 1950-х годов, то есть к эпохе "культа личности".

Автор пространных мемуаров, литературная и, в известной мере, общественная деятельница Р. Д. Орлова (Либерзон), о которой уже шла речь в первом томе этого сочинения, с удовлетворением цитировала позднее (уже став эмигранткой) свое выступление на партийном собрании Московской организации писателей в марте 1956 года (то есть сразу же после ХХ съезда партии):

"Дни, которые мы переживаем, чем-то напоминают первые послеоктябрьские. Тоже митинговый, бьющий весенним половодьем демократизм... Меня поздравляли, обнимали, целовали"2. Раиса Давыдовна явно не отдавала себе отчета в том, что восхищающий ее "митинговый демократизм" играл немалую роль и в проклинаемом ею терроре 1937 года; в первом томе (глава "Загадка 1937 года") цитировались ее воспоминания о том, как именно на "демократическом" комсомольском митинге она вместе с другими (в том числе и с детьми репрессируемых!) не без энтузиазма голосовала за уничтожение "врагов народа".

Черпая свои представления из поверхностных сочинений о сталинском времени, многие люди до сих пор полагают, что террор того времени целиком и полностью на "совести" НКВД. Однако на деле (целый ряд фактов приведен в указанной главе моего сочинения) в стране царила атмосфера беспощадности по отношению к любым "уклонам", и сама Р. Д. Орлова покаялась, например, что в свое время на партсобрании по собственной воле процитировала "крамольные" суждения своего сотоварища, Г. С. Кнабе, который, к счастью, отделался увольнением со службы и долговременной безвестностью...

Тут важно вдуматься в само это понятие "демократизм". Древнегреческое слово означает "власть народа",- то есть, в сущности, власть всех и каждого, однако такого рода "идеал" - несбыточная утопия, и в действительности "демократия" всегда оказывается властью какого-либо слоя людей. В 1956 году дело шло о власти коммунистической партии - власти, которая при Сталине как бы переместилась в государство. И для той же Орловой рамки столь любезного ей "демократизма", в сущности, ограничивались рамками КПСС. Она, надо отдать ей должное, сама не раз признала это в своих мемуарах.

Так, в 1956 году она прочитала в рукописи столь знаменитый впоследствии роман Бориса Пастернака "Доктор Живаго" и впоследствии вспоминала: "Мне показалось, что книга о нашей* революции написана извне. Все это было чужим... книга была чужда тому, о чем мы думали, мечтали, спорили... В письме (отвергнувшем роман.- В. К.) редколлегии "Нового мира" (опубликованном в 1958 г.) я нашла оценку романа, близкую моей тогдашней" (цит. соч., с. 161; выделено мною.- В. К.).

Здесь очень существенны слова "чужим" и "чужда", ибо очевидно, что речь идет о том бытии и сознании

России, которое никак не вмещалось в рамки политики и идеологии КПСС и соответствующего "демократизма" и потому подлежало уничтожению или хотя бы оттеснению на "задворки" истории. Нет сомнения, что в 1956 году в стране еще было достаточно много людей, к которым не подходила популярная тогда формула: "Мы - родом из Октября" (для младшего поколения составилась аналогичная формула: "Мы - дети ХХ съезда"), ибо они так или иначе были порождены многовековой историей России; однако эти люди вынуждены были скрывать свою "родословную" или хотя бы не обнаруживать ее со всей ясностью.

Пастернак же, несмотря на то, что он считал Революцию неизбежным и даже естественным итогом предшествующей истории России, вместе с тем не отказывался в своем романе и от этой предшествующей истории своей страны*,с чем не могли согласиться абсолютное большинство советских писателей (не говоря уже о том, что отвергнутый редакцией "Нового мира" роман Борис Леонидович передал в "буржуазное" издательство).

Поэтому даже считавшиеся более или менее "демократическими" писатели беспощадно осудили своего коллегу и письменно, и устно, и даже жестом (поднимая руки на собрании за исключение Бориса Леонидовича из Союза писателей); среди них В. Дудинцев, В. Инбер, В. Катаев, Л. Мартынов, В. Панова, И. Сельвинский, Б. Слуцкий, А. Твардовский, В. Шкловский... (Р. Орлова, как она сама сообщает, еще не была в 1958-м членом СП, но есть основания полагать, что она оказалась бы заодно с перечисленными).

Это показывает сугубую ограниченность "демократизма" хрущевской поры, но гораздо важнее увидеть в эпизоде с пастернаковским романом другую сторону дела, отмеченную той же Р. Орловой: дореволюционное бытие и сознание России представало в ее глазах как "чужое", "чуждое". В дальнейшем я буду стремится показать, что в этой "отчужденности" своего рода ключ к пониманию всей послереволюционной истории страны - вплоть до сего дня. И в годы хрущевского правления отчужденность от многовековой России значительно усугубилась.

В 1936 году, как было показано выше, мыслителю-эмигранту Георгию Федотову представлялось, что в результате различных "контрреволюционных" акций, начавшихся в СССР на рубеже 1934-1935 годов, Россия "воскресает" после грандиозного революционного катаклизма. В этом заключалась известная доля истины, и (о чем уже подробно говорилось), если бы не совершился определенный поворот в таком направлении, Отечественная война могла бы закончиться иначе (и, в частности, не обрела бы само свое название...). Как и в других случаях, я отнюдь не имею в виду "альтернативное" мышление об истории: во второй половине 1930-х годов происходило именно то, что происходило, и вообще история (как уже отмечалось) несет в себе свой объективный смысл,- более весомый, чем любые наши субъективные мысли о ней...

Но после Победы, когда СССР закономерно стал "вождем" целого "соцлагеря", уже невозможно было делать основной упор на собственной, "национальной" истории (выше шла речь о том, что в наиболее "самостоятельной" из стран соцлагеря, Югославии, этого рода тенденции в жизни СССР вызывали в 1947-1948 годах открытое возмущение)*.

Что же касается хрущевского периода, в продолжение его осуществляется многосторонняя реанимация революционных духа и буквы, время с середины 1930-х до смерти Сталина подвергается самому резкому осуждению, и разрыв с предреволюционной историей становится намного более глубоким. Это с очевидностью выразилось в происходивших в хрущевские годы своего рода второй коллективизации деревни, новой и весьма жесткой атаке на Церковь, резком расширении коммунистической пропаганды и т. д.