Россия век XX-й. 1901-1939
Шрифт:
Как уже не раз говорилось, террор 1937 года — это порождение не козней каких-либо «злодеев», а всей атмосферы фанатический беспощадности, создавшейся в условиях революционного катаклизма. Это вполне ясно из изданных в 1983 году за рубежом воспоминаний идеологической, затем литературной деятельницы, далее «диссидентки» и, наконец, эмигрантки Р. Д. Орловой (урожденной Либерзон; 1918–1984). Правда, в обобщающих своих суждениях Раиса Давыдовна присоединяется к типичному «разделению»:
мол, были хорошие «мы» и некие мерзкие «они», которые и устроили террор 1937-го. Однако множество ее конкретных сообщений в сущности начисто опровергает подобные (в том числе и ее собственные!) голословные противопоставления. В том общественном слое, к которому она принадлежала, эти самые «мы»
405
Орлова Раиса, Копелев Лев. Мы жили в Москве. — М., 1990, c. 34.
В 1937 году Раиса Либерзон была студенткой Московского ИФЛИ — Института истории, философии и литературы, самого «элитарного» и «престижного» из гуманитарных высших учебных заведений того времени. Среди студентов имелось немало детей крупных руководителей, и мемуаристка воссоздает атмосферу (цитирую) «комсомольских собраний в 1937–1938 годах, где студенты один за другим отрекались от арестованных отцов и матерей… Бывший нарком финансов Гринько — среди обвиняемых на процессе „правотроцкистского блока“… Не решаюсь смотреть туда, где стоит Ирина (дочь этого наркома, с которой, между прочим, я позднее, в 1950–1970-х годах, вместе работал в Институте мировой литературы. — В.К.), и не могу не смотреть… Студенты и преподаватели ИФЛИ… единогласно требуют расстрела подлых изменников. Я голосовала вместе со всеми… И она (Ирина. — В.К.) поднимает руку, и она за то, чтобы ее отца расстреляли»!.. [406]
406
Орлова Раиса. Воспоминания о непрошедшем времени. — M., 1993, c. 89, 109.
Нельзя не оценить правдивость мемуаристки. Так, рассказывая о своем собственном отце, не самом крупном, но все же руководящем деятеле, отстраненном от своего поста в 1937 году и ждавшем ареста (чего не произошло), Р. Д. Орлова честно признается:
«…он спрашивает: „А если меня арестуют?“ И я, не подумав ни мгновения: „Я буду считать, что тебя арестовали правильно“. Сказала, и пол под ногами не содрогнулся… Принял ли он мои чудовищные слова как должное? Он и сам говорил, что по-другому нельзя» (c. 74).
Раиса Давыдовна — и опять-таки нельзя не оценить ее искренность — поведала и о своем прямом практическом участии в «чистке». Она училась в ИФЛИ, а затем работала в ВОКСе (Всесоюзное общество культурных связей с заграницей — учреждение, теснейшим образом связанное с НКВД) вместе с человеком, которого называет в своих воспоминаниях «Юрий К.» (как сообщил мне А. В. Караганов, речь идет о Г. С. Кнабе). На заседании партийного бюро ВОКСа его принимали в партию, — точнее, переводили из кандидатов в члены: «Я выступила против приема К. Остальные были „за“, меня не поддержали. И тогда я рассказала содержание личного разговора, который был у нас за несколько месяцев до бюро… Он мне сказал: „Если бы тебе в ЦК велели вешать детей, ты бы проплакала всю ночь, а утром стала бы выполнять приказ“. Фраза, — продолжает мемуаристка, — крамольная: каждый коммунист обязан был выполнять любые указания ЦК, в том числе выселять, сажать, да и убивать. Но говорить об этом, называть подобные указания было нельзя… Дело дошло до КПК — Комиссии партийного контроля. Во все инстанции вызывали и меня (и она вновь излагала свой личный разговор с сослуживцем! — В.К.)… Ю.К. исключили из кандидатов партии, выгнали из ВОКСа. Потом я долго не знала, что с ним. Не думала о нем. Вероятно, он автоматически вошел в категорию «чужой»… сегодня (написано в 1979 году. — В.К.)… я бы не подала руки человеку, который сделал нечто подобное (то есть и самой себе… — В.К.). Если б сегодня могла сказать: «заставили». Нет, никто не заставлял…» (с. 141).
Важно учитывать, что описанный эпизод относится к началу 1940-х годов, а не к 1937–1938 годам, когда Г. С. Кнабе едва ли бы отделался исключением из партии и изгнанием с работы… И воистину
«Тридцать седьмой год — память ужаса… И бесконечные поиски объяснения… почему это произошло?» (c. 72). Или: «Кто же… все это делает?» (c. 55).
Разве не ясно, что «это делали» люди, во всем подобные ей самой, — насквозь проникнутые духом Революции?
Р. Д. Орлова пишет о более поздних — уже 1960-х годов — событиях: «…очень важно для отдельных человеческих судеб, кто в партбюро — сволочи или порядочные люди (отмечу сразу же, что в 1937-м это едва ли было „важно“. — В.К.). Если бы не партсобрание секции критики (Московской организации Союза писателей. — В.К.) в декабре 1961 года, не пламенная активность вечного комсомольца Ивана Чичерова, не было бы поднято дело Эльсберга, не был бы этот доносчик, виновник стольких арестов, публично разоблачен» (c. 228). Я знал по Институту мировой литературы и «пламенного вечного комсомольца» — театрально-литературного деятеля И. И. Чичерова, и (как в конце концов выяснилось) «консультанта» НКВД-МГБ литературоведа Я. Е. Эльсберга (Шапирштейна), который еще в юности, в начале 1920-х годов, был арестован ГПУ за связь с «эсеровским подпольем», но вскоре освобожден, — по-видимому, не без обязательства «сотрудничать с органами». Близко знал я и одного из тех, на кого «донес» Эльсберг, — влиятельного литературоведа Л. Е. Пинского, который рассказывал мне, как на суде Эльсберг с удивительной точностью воспроизвел его «крамольные» речи (Леонид Ефимович неосторожно «исповедывался» перед коллегой, не имея представления о другой его «профессии»).
Между прочим, широко мысливший Л. Е. Пинский отнюдь не винил во всем «доносчика», ибо «доносительство» в разных его формах было, по его определению, всеобщей «системой», а не следствием пороков отдельных людей.
И, как мы видим, Р. Д. Орлова, проклиная Эльсберга, вместе с тем признается в своем собственном доносе на собрата по ИФЛИ! Тут, правда, возможен спор о двух различных «видах» доноса:
Орлова подчеркивает, что ее никто и никак «не заставлял» быть доносчицей, а Эльсберг, надо думать, доносил не в силу личной коммунистической убежденности (он, кстати, был беспартийным), а, если воспользоваться словом Маяковского, «по службе» (но не «по душе»). Можно дискутировать о том, что «лучше» и что «хуже», однако скорее всего эта этическая проблема до конца неразрешима…
Но в данном случае существенна не этическая, а практическая сторона дела: во-первых, нет оснований сомневаться, что в 1937 году и позже было исключительно широко распространено именно совершенно «добровольное» (подобное тому, в котором призналась Р. Д. Орлова) доносительство, диктуемое искренней убежденностью, а во-вторых, те разного рода «приспособленцы», которые доносили «по службе», или, скажем, «из страха», в конечном счете опирались на царившую в стране атмосферу «разоблачения врагов». Необходимо сознавать, что любое «приспособленчество» возможно лишь тогда, когда есть к чему и к кому приспособляться! И с практической (а не этической) точки зрения добровольное доносительство, воспринимаемое и самим доносчиком, и его окружением как «правильное», нормальное — и даже истинно нравственное! — поведение, без сомнения, гораздо «опаснее», чревато во много раз более тяжкими последствиями, чем доносы по службе или из страха, — что и доказал лишний раз 1937 год.
Р. Д. Орлова — прямо скажем, не очень-то уж разумно — даже и в 1979 году с очевидным сочувствием, даже любованием писала о «пламенной активности вечного комсомольца Ивана Чичерова», который в конце 1950 — начале 1960-х годов разоблачал Эльсберга. Двумя десятилетиями ранее именно такие «пламенно активные» комсомольцы и коммунисты разоблачали бесчисленных «врагов». И нельзя не сказать, что «пламенная активность» Чичерова была в конечном счете «пробуждена» разоблачительным хрущевским докладом на XX съезде и последующими партийными директивами этого характера. Это очевидно из следующего. Сталин в 1937 году в очередной раз «поддержал» Михаила Булгакова, и Чичеров, как явствует из дневника Е. С. Булгаковой, стал всячески «обхаживать» писателя; но Елена Сергеевна записала 25 февраля 1938 года: «Этот Чичеров — тип! Он в 1926 году, чуть ли не через два дня после премьеры „Турбиных“, подписал, вместе с другими, заявление в газете с требованием снятия „Турбиных“…»