Россия за облаком
Шрифт:
Встреча со следовательшей расстроила Платона чрезвычайно. Сколько он ни твердил, что прибил Серёжку в сердцах, мадам Гурдинина талдычила своё, о злостном хулиганстве и надругательстве над женщиной. Грозилась, что за такие вещи пять лет строгой тюрьмы положено. Этого Платон никак не мог понять. Ежели эта самая Андреева шлюха, то над шлюхами надругательства не бывает. А ежели она честная женщина, то что в чужом доме под женатым мужиком делала? А если Серёжка её обманул, сказавши, что не женат, то, значит, он и надругался, его и судите.
На этот раз Платон бумагу прочёл со вниманием, внизу написал: «Не согласен», – и расписался.
Что шуму было, господи помилуй! Платон уж и понимать перестал, где тут новое хулиганство. Оказывается, дурной бабе не понравилось, что он с ером расписался: «Савостинъ». А что делать, если в паспорте такая подпись? Паспорт-то когда получен… Платон в ту пору ещё не знал, что ер в конце слова отменён.
Обошлось. Начальница обозвала Платона выпендрёжником и отпустила душу на покаяние. А любопытственно было бы спросить, выпендрёжником человека назвать – это надругательство али нет?
Назад ехал печальный. Баба – дура, а всё одно – начальство. Пять лет каторги – не шутка. А хоть бы и меньше, всё одно невелика сладость.
В Блиново Платона не встретили, так что в Ефимки пришлось шагать пешком, что тоже не прибавило радости. Под такое настроение хорошо вертаться в город, смертным боем бить виновника бед, а там – хоть на плаху. Но ведь в суд тащат не столько из-за Серёжки, сколько за бабу, которую он и не прибил нискокочко. И здесь стервец Серёга выкрутился!
Дома Платона встретил Мамаев разгром. Николка с паяльной лампой палил во дворе заколотую свинью. Шурка пропаривала бочку под солонину, хотя никто не заготавливает солонину посреди лета. Никита с матерью разбирали и упаковывали домашние вещи, которых немало скопилось за двадцать лет.
– Это что такое? – ошарашенно спросил глава семьи.
– Беда, Паля, – ответила Фектя. – Уезжать нам надо. Ты уж прости, без тебя собираться начали…
Уже глухой ночью сидели в разорённой избе, пили чай.
– Да, Миколка, – говорил Платон, – подгадил ты нам изрядно. В самую пору угадал. Как же тебя угораздило с разбойниками связаться?
– Я ж не знал, что они разбойники…
– И в милицию не пожалуешься, раз сам под судом.
– В милицию нам ни при каком раскладе нельзя, – напомнил Никита. – Они ведь тоже спросят, откуда он иконы брал.
– А может, нам вообще ничего не надо делать? – спросил Николка. – Бандитов ты перестрелял, милиция про это дело ничего не знает, вот мы и останемся в стороне.
– Дурак ты, Никола, и уши холодные. Думаешь, машину утопили – и концы в воду? Эти концы из омута достать – пара пустых. Стрельба была – глухой услышит. Наверняка участковому об этом уже известно. А бандиты не сегодня-завтра приедут выяснять, куда их люди пропали. Этих мне тоже отстреливать прикажешь?
– А здорово ты их: бах!.. бах!.. – и готово.
– Ага, два
– Ты ему про Туркмению напомнил? – спросила Шура, – про товарищей своих?
– Нет, конечно. Такое только в кинофильмах делается, в плохих и американских. Мне некогда было красивые слова кричать. Пристрелил – и тьфу на него. Но теперь оставаться здесь ни мне, ни Кольке нельзя. Или милиция допечёт, или бандюки. Выбирай, что приятнее.
– Да и мне тут оставаться неохота, – угрюмо проговорил Платон.
– И мне, – тихонько сказала Шура. – Я знаю, Сергей грозился, что, если я в суде показания давать стану, он у меня Митрошку отберёт.
– Обломится, – успокоил Никита. – Нет такого закона.
– Я знаю, но всё равно страшно. Лучше уедемте отсюда.
– Мне тут житьё с самого начала не приглянулось, – подала голос Фектя.
– Чудные люди, – усмехнулся Платон. – Сперва поросёнка закололи, телегу нагрузили, а потом стали решать, уезжать им или малость погодить. Нет уж, снявши голову по волосам не плачут. Давайте спать ложиться, завтра до света вставать.
– Постойте, – всполошилась Фектя. – А как же Горислав Борисович? Он ведь в городе и не знает ничего…
– Что Горислав Борисович?.. – переспросил Никита. – Без нас его никто не тронет, ведь о нём, кроме нас, и вправду не знает никто. Так что он продолжит жить, как жил. Только с молоком будет швах, и не одному ему, а всей деревне.
Выезжали ранним утром, когда балованные дачники ещё спят. А всегдашних жителей в деревне Ефимки оставалось теперь пять человек: на том конце пережившая мужа Галя Березина и старики Храбровы, а на этом – бабка Нина Сергеева и племянница тётки Анны, переехавшая сюда семь лет назад. Все остальные дома, что покуда не повалились, скуплены дачниками. Теперь дачникам придётся нанимать сторожа, чтобы зимами берёг занесённую снегом деревеньку. И молоко станут покупать в автолавке, как давно уже делают в других деревнях.
Воз нагрузили чудовищный, Сказке еле сволочить. Люди пойдут пешком, а в Ефимкове поклажу придётся облегчать или докупать ещё одну лошадь. На возу ехала лишь кошка Дымка. Почуяла, серая, что хозяева навсегда уезжают, примчалась и улеглась поверх воза. И рука согнать ни у кого не поднялась.
Всё собрано, пора ехать. И есть для того верный способ: зарок, наложенный непьющим Гориславом Борисовичем.
В хорошем хозяйстве всё имеется. Случись, захворает кто – компрессы делать надо? А мухомор против прострела на чём настаивать? Платон достал початую бутылку крепчайшего самогона, купленного когда-то у Храбровых, разлил мутную влагу по кружкам.