Россия. История успеха. Перед потопом
Шрифт:
Поражают невысокие цифры трудозатрат крепостных крестьян. Общая продолжительность труда взрослых барщинных (не оброчных) крестьян составляла в первой половине XIX в. около 1350 час. в год, из них половина на барщине [60] . Оброчные крестьяне трудились, вероятно, еще меньше (помните, у Пушкина: «Ярем он барщины старинной оброком легким заменил…»). Даже современный служащий, и тот проводит на работе свыше 1800 час. в год. А уж о сравнении с трудом американских рабов на плантациях нечего и говорить – те трудились, как установили американские историки из Гарвардского университета Р. Рэнсом и Р. Сатч (их цитирует Б. Н. Миронов), от 3055 до 3965 час. в год.
60
Б. Н. Миронов. Указ. соч. Т. 1. С. 400.
Разбогатев,
Крепостное право стало исторической западней, найти выход из которой оказалось исключительно трудно. Освободить крестьян без земли было страшно, еще страшнее – освободить с землей, это стало бы необратимым подрывом дворянской опоры трона. Авторы реформы 1861 г. готовили ее с оглядкой, как уже было сказано, на аналогичные реформы в Пруссии, Вестфалии, Мекленбурге, Бранденбурге, Померании, Силезии и Ганновере. Там реформа проводилась откровенно в пользу помещиков и имела конечной целью создание крупных латифундий. Но было сделано доброе дело и для вчерашних крепостных: в 1821 г. в ряде германских государств был проведен принудительный раздел общинного имущества, что сразу сдвинуло капиталистические отношения с мертвой точки. Благоразумно отвергнув немецкий и австрийский опыт, авторы реформы 1861 г. выплеснули с водой ребенка: они навязали общинные формы собственности даже там, где их не было.
61
Вести о России. Повесть в стихах крепостного крестьянина. 1830–1840. – Ярославль, 1961.
Знаменитый публицист Михаил Меньшиков писал в 1909 г. в газете «Новое время»: «О крепостном праве не было двух мнений сто лет назад [т. е. в 1809 г.]: почти всем, за ничтожными исключениями, крепостной быт казался естественным и единственно возможным. О крепостном праве не было двух мнений и пятьдесят лет назад [т. е. в 1859 г.]: почти всем, за немногими исключениями, крепостной быт казался противоестественным и невозможным» (очерк «В деревне» [62] ). Другими словами, Россия нравственно созрела за поразительно краткий срок, за пять десятилетий XIX в. (меньше одной человеческой жизни), время Пушкина и Гоголя, и уже с момента смерти Николая I неизбежность Великой реформы ощущалась почти всеми. Но и с этого момента путь к ней занял шесть лет и один день. Опять: и один день!
62
М. О. Меньшиков. Выше свободы. – М., 1998. С. 142.
В истории не раз бывало, что уничтожались абсолютно жизнеспособные институты, и травмы от таких событий могут напоминать о себе веками. Совершенно иное дело – уничтожение отжившего, особенно с ощутимым запозданием. «Как всякий устаревший институт, крепостное право, раз уничтоженное, сразу стало казаться чем-то далеким, отошедшим вглубь истории, – вспоминал народоволец Сергей Ястремский. – Мне было странно читать Гоголя и Тургенева [в конце 1860-х!], где изображался крепостной быт: мне казалось все это дикой и далекой стариной».
Какие-либо осязаемые шрамы крепостничества в русском, украинском, белорусском народном характере (равно как и в грузинском, латышском, румынском, польском, немецком и т. д.) доказательно не выявлены, хотя в бездоказательных утверждениях недостатка нет.
Глава шестая
Народ-коллективист?
1. Закат исторической общины
Перед нами загадка: теоретические рассуждения о всепроникающей русской общинной психологии, с одной стороны, и ее полная неуловимость в жизни – с другой. На почвеннических сайтах встречаешь такие слова: «Урусского народа особый менталитет, отмеченный отрицательным отношением к накопительству и стремлением к общинности… Общинное родовое (!) сознание нашего народа воспитано отсутствием частной собственности на землю. Русская община – ценнейшее национальное достояние, единственный в своем роде образец народного бытия…» Общинность, соборность, коллективизм – эта триада стала священной коровой левых партий. Она, внушают нам, есть родовой признак нашей национальной души, русский способ жизни.
Авторы подобных взглядов особо налегают на общинное отношение к собственности: «О
Красные и розовые публицисты часто оперируют словом «община» как народным. На самом деле это ученое слово одним из первых ввел Константин Аксаков (1817–1860). Провозгласив, что «вся Русская земля есть одна большая община», он почему-то воспользовался не привычным русскому народу словом «мiр», а термином из переводных сочинений по европейской истории. Община, по Аксакову, это «нравственный союз людей», «братство», «торжество духа человеческого».
Допустим. Но почему же в таком случае русские мыслители до Аксакова и Герцена не замечали «общину» прямо у себя под боком (многие были из помещиков либо просто любили проводить лето в деревне)? «Мiр» упоминает Радищев – но не в «Путешествии из Петербурга в Москву», а в набросках географического характера (Полное собрание сочинений. В 3 т. – М. – Л., 1952. Т. 3. С. 130–131). Русская общественная мысль до Белинского включительно если и замечала общину, то не придавала ей никакого значения. Несмотря на то, что это якобы высшее проявление русского духа. Мог ли мимо него, высшего, пройти Пушкин? Он знал о сельском «мiре» не понаслышке, но упоминает его всего дважды: «Подушная платится мiром; барщина определена законом» («Мысли на дороге»); «Образ правления в Горюхине несколько раз изменялся. Оно попеременно находилось под властию старшин, выбранных мiром» («История села Горюхина»). Пушкин явно не увидел в этом явлении ничего, чем стоило бы восторгаться.
Самые непохожие авторы – от Герцена до Победоносцева – объявляли общину середины XIX в. коренным гражданским институтом, прямым продолжением древней русской общины. «Государственники» же – от Бориса Чичерина до Милюкова – утверждали, что истинная община в России давным-давно отмерла, а новая искусственно вызвана к жизни потребностями казны. И были правы.
Общинные отношения присущи всем народам; общины возникали ради взаимовыручки перед лицом сил природы, для решения общих задач и отстаивания своих прав. «До самого образования Московского государства общины везде призывают, выбирают и меняют князей; где обстоятельства хоть сколько-нибудь благоприятствовали, там общины тотчас же приобретали политическую самостоятельность. Весь север и весь юг России были покрыты такими самостоятельными общинами. Только с усилением Московского государства общины понемногу перестают играть политическую роль… В начале XVII в., в Смутную эпоху, общины вновь обнаружили несомненные признаки жизни» [63] .
63
К. Д. Кавелин. О книге Б. Н. Чичерина «Областные учреждения России в XVII веке». В кн.: Собрание сочинений К. Д. Кавелина. Т. 1. Рассуждения, критические статьи и заметки. – СПб., 1897.
Еще какие признаки! Земские ополчения, спасшие Россию в Смуту, опирались на волости и «мiры», то есть на общины, на демократическую народную инициативу. В истории человечества немного таких примеров спасения государства «снизу».
Но уже вскоре после Смуты власть начинает встраивать общины собственников в свою «вертикаль». При малочисленности бюрократии функционирование расширяющегося государства можно было наладить только с опорой на низовое самоуправление. Для простого же человека община постепенно становилась органом тягостного социального контроля и удержания на месте. И поразительно много было тех, кто не смирялся с утратой старинных прав, самочинные уходы носили массовый характер.
С ростом абсолютизма, распространением крепостных отношений и утерей политической роли общин-волостей (посадов, слобод, «погостов», станов, пятин, концов, земель) старинная община почти исчезает из русских правовых актов. Бюрократическая революция Петра I нанесла общине новый удар – не смертельный, но калечащий. Историк В. А. Александров, подробно рассмотрев эволюцию «мiра» в вотчинах крупных землевладельцев Щербатовых, пришел к исключительной важности выводу: «На протяжении столетия [XVIII] мiрская организация, контролировавшая представителей феодальной власти, потеряла свои права и стала придатком вотчинного управления» [64] .
64
В. А. Александров. Сельская община в России (XVII – начало XIX в.). – М., 1976. С. 103.