Росстань
Шрифт:
— Ну, дак как же. Далась я им. Я вот так как-то вывернулась, боком, боком — да и давай бежать.
— Убежали, значит?
— Убежала.
Трудно представить себе бегущую Феклу Михайловну, но Марина соглашающе кивает головой и тут же говорит с деланой жалостью:
— А вот ко мне что-то никогда и никто не пристает.
— У тебя эвон какой ухажер есть, — показывает Фекла Михайловна на Сережу. — Тебе че печалиться.
Сережа в разговорах участия не принимает, лишь улыбается, согласно кивает головой и ласково смотрит на Марину.
Было тепло, ярко светило круто идущее над головой солнце, камни и песок сделались горячими, и Лахов, решившийся позагорать, вытащил из багажника палатку и разбросил ее на земле. Он лег навзничь, справедливо считая, что прежде всего солнцу надо показать бока и живот, а спина всегда успеет загореть, забросил руки за
А иногда Фекла Михайловна бывает особенно настойчива в своем желании проникнуть за заветную дверь, и тогда Марине и Сереже не так-то легко удается отбиться от старухи. Как-то Марина пришла без обычного шума и смеха, не зажгла лампочек в коридоре, а быстро прошла вместе с Сережей в свою комнату. Фекла Михайловна готовилась к очередной стирке, была в ванной и за шумом падающей из кранов воды не услышала прихода соседки. А увидела уже поздно — дверь Маришиной комнаты закрывалась. Фекла завернула краны и торопливо вытерла руки о передник.
Сережа в последнее время стал приходить реже, а в тот раз пришел после особенно долгого перерыва. Фекла Михайловна наскучалась без веселой компании и веселых разговоров и теперь хотела наверстать упущенное. Она толкнулась в Маришину комнату, но дверь оказалась на запоре. Нина Владимировна была дома, суетилась на кухне с поздним обедом, видела Марину и Сережу, видела расстроенное лицо Марины и строго посоветовала Фекле Михайловне:
— Вы не лезьте к Марине в комнату, оставьте ее сегодня в покое.
— А че, рази уж и нельзя?
— Нельзя.
— Нельзя спросить, как у ей здоровье? А потом мама у ей, Марина сама говорила, болеет. Тоже надо спросить. — Довод Фекле Михайловне кажется очень убедительным, и она торжествующе смотрит снизу вверх мышиными глазками, словно игрок в карты, сделавший очень удачный ход.
— Можно, — соглашается Нина Владимировна. — Вот выйдет она из комнаты, тогда и спросите. А пока оставьте Марину в покое. Ей сейчас, по-видимому, не до вас.
Фекла Михайловна бурчит что-то себе под нос, не разобрать что, и садится на свое обычное место около стола. Пока Нина Владимировна на кухне, Фекла Михайловна сидит тихо и покорно, положив на колени изработавшиеся руки. Но дух Феклы Михайловны не сломлен. Едва Нина Владимировна выключила газ и, прихватив тряпицей чайник, ушла в свою комнату, как Фекла Михайловна оживает, подозрительно прислушивается и, успокоенная, достает из шкапчика стеклянную рюмку — свой пропуск в Маринино общество. По-мышиному осторожно подбирается к двери и стучит осторожно, заискивающе. Не получив ответа, она стучится еще и еще, и стук становится тверже и требовательнее.
— Что нужно? — голос у Марины не особенно приветливый.
— Рюмочку старухе не нальете?
Дверь приоткрывается ровно настолько, чтобы прошла Маринина рука. Рука забирает рюмку и через полминуты возвращает ее наполненной. Дверь закрывается, и слышно, как решительно щелкнул крючок.
Теперь Фекле Михайловне водка вроде бы и ни к чему. Она уныло сидит у стола, горестно жует губами, и рюмка стоит до тех пор, пока ее, так и не выпитую, старуха не убирает на прежнее место, в шкапчик.
Фекла Михайловна тычется из кухни в уборную, из уборной в ванную — стирать ей теперь уже не хочется, и белье, видимо, надолго останется киснуть в тазу, — из ванной в свою комнату.
Из комнаты в коридор она возвращается с ярким халатом, переброшенным через руку. Феклу Михайловну трудно представить в какой-либо одежде, кроме как в серой до пят юбке, черном старушечьем фартуке и тусклой кофтенке, и яркая вещица кажется чужеродной даже на ее руке. Фекла Михайловна заглянула на общую кухню, не увидела там строгую Нину Владимировну, а в Лахове, мельтешившем около плиты, она никогда не чувствовала врага, и снова прошелестела к заветной двери. Прислушиваясь (голова чутко склонена набок), она стучит в дверь, стучит негромко, чтобы стук, не дай господь, не донесся до Нины Владимировны, но стучит сразу же настойчиво. За дверью тишина, Фекла, как дятел, облюбовавший кормовое дерево, продолжает стучать и стучать.
— Ну что нужно? — наконец спрашивает Марина, не снимая с двери крючка.
— Тебя нужно.
Марина больше не отвечает, затаилась за дверью. Фекла, приставив ладошку к уху и приоткрыв рот, прислушивается к тишине в Марининой комнате. И с упорством голодного дятла принимается стучать снова.
— Господи, — не выдержав, вздыхает Марина.
Фекла молчит и продолжает стучать.
Наконец
— Что стучите? Нужно-то вам что? — Голос у Марины спокойный, только видно, что это спокойствие дается ей нелегко.
Фекла Михайловна мигает веками без ресниц, глядит заискивающе, морщит лицо, изображает улыбку.
— Посмотри, какой халат у меня.
— Потом посмотрю, — говорит Марина и спешит закрыть дверь.
— Да посмотри мой халат, — просит Фекла и сует руку с халатом в узкий притвор двери. Больше ей ничего не придумать и тогда, считай, не проникнуть в веселую маленькую комнату, и в ее голосе слышится отчаяние: — Посмотри!
«Каждый спасает себя от одиночества как может», — Лахов по давней газетной привычке мысленно составил фразу и сделал вид, что очень увлечен своими кухонными делами и ничего не видит и не слышит, хотя ему очень хотелось подойти к Фекле Михайловне, взять ее за оттопыренное ухо, увести в ее комнату и запереть на ключ. Но он чувствовал, что сделать это так же невозможно, как выбросить беспомощного щенка на мороз.
Добрый человек Марина.
— Ладно, — говорит она. — Ставьте чайник. Чай будем вместе пить. Да не стучите больше. Когда чайник закипит — тогда скажете.
— Да я счас. — У Феклы Михайловны дрожит голос и на глаза наворачиваются слезы благодарности. — Чай заварю. У меня стряпаное есть.
— Да не спешите вы слишком, — говорит Марина грубовато и уже совсем не сердясь, — а то налетите на угол, синяков себе наставите. Много ли вам надо.
— Ты моя голубушка… — шепчет Фекла. — Я столько настряпала. Мука хорошая. И тесто удалось. А ить-то кому?
Время подошло к обеду, и Лахов даже обрадовался, что теперь есть наконец-то, чем себя занять: надо искать дрова, гоношить костер, кипятить чай. Он достал из-под сиденья легкий, в брезентовом чехле топорик и решил сходить к берегу поискать дров или нарубить щепы от лежащего метрах в пятидесяти бревна. Лахов медленно прошел по берегу, тяжело увязая в песок, намытый прибоем, дров не нашел, кроме разбухшего от воды обломка доски. Он отбросил доску подальше на сухой берег, куда не могла достичь и штормовая волна, думая, что через день-другой доска подсохнет, и направился к примеченному бревну. Громадный сосновый балан, видно, крепко промок в байкальских прозрачных водах, пока штормовая осенняя волна не выбросила его далеко на берег. От воды и солнца балан потемнел, верхняя его болонь, ободранная той же волной от корья, зажелезнела, и с таким топориком, какой у Лахова, около бревна нечего было делать. По всему видно: по зарубкам, по царапинам на стволе — приходили сюда оптимисты со своими походными топориками, и, для очистки совести помахав над баланом этими топориками, уходили дальше. Были около этого полутораобхватного бревна и хозяйственные мужики, везущие в своих машинах необходимое почти на все случаи походной жизни. Приходили с двуручной пилой. И эти помаялись. Запиливали с одной стороны, вагами поворачивали бревно, снова запиливали и снова поворачивали. Помаялись, но все ж таки один кругляш, который уже ничего не стоило развалить топором, отгрызли. И теперь на этом довольно-таки свежем срезе четко видны годовые кольца и легко определялось, каким боком сосна стояла к югу и какой бок последним отогревался весной и первым начинал мерзнуть осенью. По годовым кольцам, по их ширине, хорошо было видно, какой год у дерева был сытым, кормным, а какой год пришлось пребывать в скудости. Лахов начал считать кольца-года, досчитал до восьмидесяти, сбился и бросил считать. Несколько полос были особенно узкими, и Лахов, прибросив, что дерево свалили три-четыре года назад, подумал, что эти года вполне могли прийти на давние годы его, Лахова, студенчество, годы тоже не очень кормные, и почувствовал к дереву нечто вроде симпатии. Он прислонился к его теплому и сухому боку и стал смотреть в море, где в блескучей синеве приметил черный шар, время от времени появляющийся на поверхности воды. С каждым своим новым появлением над водою шар приближался к берегу. Теряясь в догадках — что бы это могло быть? — Лахов решил дождаться, когда черную штуковину прибьет к берегу. Но шар исчез надолго, и Лахов даже подумал, что он его больше не увидит, как неподалеку от берега расступилась вода и показалась лоснящаяся голова нерпы. Лахов замер, боясь нечаянным движением испугать зверя. Он никогда не видел живой нерпы, и теперь — он знал это — ему просто повезло увидеть байкальского тюленя вот так близко, да еще в его родной стихии. Усатая нерпа осмотрела берег черными выпуклыми глазами и не спеша ушла под воду.