Ростов Великий
Шрифт:
Как-то незаметно, незаметно, но верст двадцать от скита прошагала. Присела на валежину передохнуть и вдруг почувствовала запах дыма. Принюхалась острым крючковатым носом и несказанно удивилась: дым-то печной! Никак вблизи изба топится.
Фетинья сторожко пошла на запах дыма, раздвинула заросли и перед ней оказалась небольшая деревушка в три приземистых избы.
Старуха затаилась. Неведомая деревня может оказаться и мирным поселением (в глухих лесных урочищах нередко скрывались смерды, не захотевшие нести господского тягла) и разбойным станом, в коих, после татьбы и грабежа,
Наметанным глазом Фетинья определила, что, судя по избам, деревня появилась лет семьдесят назад, срублена она была неприхотливо, наспех, без основательной и дотошной крестьянской руки; ни нарядных наличников, изукрашенных деревянной резьбой, ни красных крылец, ни причудливо вырезанных петушков. Всё — серо, обыденно, докучливо. Даже пустынь отшельника Фотея выглядела теремом. Две избы, крытые дерном, и вовсе заросли бурьяном. На крышах поднялась молодая поросль из корявых березок.
«В этих избах уже не живут, даже крыльцо утонуло в чертополохе, — определила Фетинья. — Дым идет из волоковых окон последней избы. Но кто ж ее обитатели?».
Долго ждала Фетинья. Но вот на крыльцо вышла юная девушка в холщовом сарафане и берестяных лапотках с липовым ведерком в руке и пошла к колодцу с журавлем. Старуха сразу определила, что девушка хороша собой: легкая прямая походка, гибкая, выше среднего роста, с пышной льняной косой, заплетенной простой тряпичной лентой.
А затем на крыльце появилась маленькая старушка в грубой сермяге.
— Поосторожней у журавля, внучка. Склизко тамотки.
«Слава тебе, Господи, — перекрестилась Фетинья. — Не разбойный стан. Можно смело выходить».
Девушка, увидев перед собой старуху в черном облачении, выронила от испуга ведерко. Шестнадцать лет она не видела в деревушке незнакомых людей.
— Не пужайся, касатка, — как можно ласковей произнесла Фетинья. — Худа ни тебе, ни вашему дому я не сотворю.
Перекрестилась (хозяйка дома облегченно вздохнула: неведомая старуха на ведьму похожа, вон даже седые космы выбились из-под черного убруса [185] ), поклонилась избе и вдругорядь молвила:
— Не пужайтесь, люди православные. Да хранит вас Господь.
185
Убрус — женский головной убор, платок.
Лишь после этих слов хозяйка малость оттаяла и пригласила старуху в избу. Молча, ничего не говоря (по древнему русскому обычаю) вытянула ухватом из загнетка горшок кислых щей, горшок пареной репы, отрезала ломоть хлеба и усадила гостью за стол.
Фетинья поблагодарила за угощенье (ела как всегда мало), осенила себя на образ Спаса крестом и заговорила, поглядывая на хозяйку и девушку испытующими глазами.
— Чую, неведенье одолевает? Обскажу, родимые, всё обскажу. Сама я из пустыни преподобного старца Фотея. Не слыхали? Да и где вам слыхать. Далече его пустынь. Пришла к нему из обители, дабы поклониться его подвигам и жизни праведной. Да так и осталась в его скиту. А седни далече ушла, дабы новые клюквенные болотца
Только успела вымолвить, как дверь открылась и в избу вошла молодая женщина с берестяным кузовком, наполненном белыми грибами.
Два дня прожила Фетинья в лесной деревушке и много дивного для нее открылось.
Боярышня Аринушка Хоромская бежала из Переяславля Залесского в тот самый день, когда изведала о кончине своего любимого княжича Федора. Бежала полями, лесами, лугами, пока не выпорхнула на высокий обрывистый крутояр. В голове — лишь одна лихорадочная мысль: «Феденька умер! Феденька умер!.. Не хочу жить!»
Ничего было не мило для Аринушки в эти скорбные, отчаянные минуты. Покров выдался холодным и ветреным. Правда, снегу еще не было, но землю уже сковал легкий морозец. Но Аринушка не чувствовала ни студеного ветра, ни пронизывающего холода. Ей было жарко в теплой горностаевой шубке и алых меховых сапожках.
Она глянула с крутояра вниз и увидела черную гремучую воду. Сейчас, сейчас! Дрожащими пальцами расстегнула малиновые застежки шубки и ступила на самый край обрыва.
«Сейчас мы встретимся с тобой, Феденька, и снова будем вместе. Бог нас познакомил, Бог дал нам счастье и Бог нас воссоединит. Нам вновь будет хорошо, Феденька. Обниму тебя горячими руками, поцелую твои медовые уста и молвлю: я вновь с тобой, мой любый Феденька, и наше чадо с тобой. Глянь, какой он пригожий, глянь на свое чадо ненаглядное».
Чадо! И вдруг Аринушку, будто молния пронзила. Зачем же чадо в студеную воду? Зачем его, малюсенького, губить? Зачем?!
И Аринушка попятилась от крутояра. Она повернула вспять и, думая только о ребенке, вновь углубилась в лесные дебри. А затем ее мысли вернулись к отчему дому. Нет, она никогда больше не войдет в родительский терем. Отец и мать строги и благочестивы, они не вынесут ее позора. Пригульное дитё для родителей — самый великий срам на Руси. Пусть уж лучше ничего не ведают. Посокрушаются, поскорбят — и забудут.
Целый день металась по лесу Аринушка, а когда остановилась и прижалась к зябкой смолистой ели, наконец-то опомнилась. Господи, где ж она?
Ее окружал неприютный нахмуренный лес. Уже смеркалось. Еще какой-то час и в лесу будет совсем темно. Выползет всякая нечисть: лешие, кикиморы, бабы-яги… Зашуршат по земле ползучие гады, страшно заухают филины, завоют голодные волки, жутко зарычат, ломая деревья, злые медведи…
— Пресвятая Богородица, спаси меня! — испуганно закрестилась Аринушка.
Теперь она, казалось, не смогла сделать и шагу: ее обуял страх, безжалостный, зловещий страх.
А ветер усиливался, и также страшно гудел. Еще больше похолодало, сквозь лохматые вершины елей завиднелись дрожащие, среболучистые звездочки. Повалил колкий, зернистый снежок.
Аринушку стал бить озноб; вскоре ноги ее подкосились, и она упала под ель. Замерзая, свернувшись клубочком, Аринушка думала:
«Любые мои Феденька и чадушко… Феденька и чадушко…».
В полдень очнулась она в закоптелой крестьянской избе.