Росяной хлебушек
Шрифт:
– Что ты, Феденька? – всхлипнула Марфа Ивановна. – Что ты? Ведь нельзя так, голубанушко! Нельзя снам верить. Нельзя, слышишь?
– Убили мою Лизоньку, Марфушка! Убили! Она мне сама об этом сказала. Сама.
Ещё два дня искали Лизу, а потом перестали. На том болотном островке, на самой маковке, Фёдор с Павлом, как ни ругался председатель сельского совета, обвиняя в суеверии,
– Крест-от поставишь как, так скажи, – поучала Марфа Ивановна перед дорогой. – «Лиза, не ходи ко мне больше, не надо!» Скажешь ли?
– Ну, – обещал Фёдор, но не сдержал слова. Сели они с Павлом на кокору, выпили бутылку водки, помянули Лизу. С того дня Фёдор боле не бывал на болоте и в лес не больно-то стал ходок. Из дома переселился он в уросёху, да и стал напостоянно в ней жить. Не жилося ему в доме – всё напоминало там Лизу и мучило только.
…Прозябла совсем спина у Фёдора, поднялся он с лавки и зашагал по угору до своей уросёхи. Тусклый утренний свет уже заполнял во всю широнь проснувшуюся реку. Из тумана лезли кусты, и длинные лодки на красном камешнике, и сосны, заселившие потихоньку неухоженные склоны. От деревни тянуло дымом – какой-то раностав затопил уже печи. Деревня зажила, зашевелилась. «Была бы могилка, – думал Фёдор, – было бы куда сходить… Почто же не удержал я Лизу тогда, почто же отпустил-то? Ведь мог же, мог не отпускать…»
У дома встретил Павел:
– Что, на лавочку свою ходил?
– Ходил.
– Тебе что, дня мало? Пошли чай пить. Ивановна вся о тебе прибеспокоилась: куды пропал? А я смеюсь – по девкам ушёл!
– Да где девки-то, Паша? Были, да вышли все.
Утренние сборы до машины были недолги – нищему собраться, что ремешком подпоясаться. После чая Фёдор едва успел добежать до уросёхи, покидать в заплечный мешок кой-какой инструмент, а уж уазик сигналил нервно и нетерпеливо, а Зиночка кричала от ворот:
– Дядя Федор, давайте скорей, у меня на работу опаздывают!
– Подождёт твоя работа! – ворчала на Зиночку Марфа Ивановна. – Чего так рано сорвались? Человек из дома уезжает! Федя, Федя! Вот пирожки возьми,
Фёдор обнял Павла:
– Ну, давай, приезжай в гости, Паша! Давно ведь у меня в музее-то не был! – и, неловко подбирая к груди надаренные гостинцы, полез в кабину.
– Ой, дядя Федя, месяц есть будешь! – засмеялась Зиночка, отодвигаясь по сиденью. – Марфа Ивановна, дядя Паша, до свиданья! – И тесно перегибаясь через Фёдора, замахала рукой.
Уазик дёрнулся, и они полетели. Фёдор хотел ещё раз посмотреть на свой мостовик, на ручей, но опоздал – уазик, натужно рыча, уже влез на гору и затрясся, переваливаясь по старому полю.
Когда понеслись по дороге и мелкие камешки быстро и метко защёлкали по днищу машины, Фёдор наконец прислонился окосицей к холодному стеклу и стал смотреть на проносившиеся мимо сосны и ели.
Он вспоминал Марфу Ивановну, вспоминал Павла, и от этих сердечных воспоминаний было светло и грустно. Альбом с фотографиями Лизы он прижимал к груди, ему казалось, от альбома шло какое-то странное тепло, и он представлял, как вденет фотографию Лизы в приготовленную рамочку, как поставит её на стол или прикрепит на стену. Он думал о Мироныче, который, верно, его потерял, о музее, о своей комнатейке и был рад, что всё-таки сподобился и съездил в родную деревню.
Музейные дни по возвращении потекли, как всегда, неспешно и привычно, сложенные из множества дел: старых, старательно выполняемых изо дня в день, и новых, неожиданно нагрянувших и обновивших его быт. Фотографию Лизы Фёдор поставил на стол и теперь, всякий раз забегая в свой угол под лестницей, неизменно встречался с её весёлыми и беззаботными глазами, с её радостной улыбкой на лице, и одиночество, мучившее его, куда-то отступало, пряталось до поры до времени, быть может, в самую дальнюю и глухую комнату малообжитого музея. И он не понимал, почему же раньше не привёз он фотографии Лизы, чего ждал и чего боялся.
Конец ознакомительного фрагмента.