Рота, подъем!
Шрифт:
– Ты цаво, не поняль, чурка? – говорил узбек эстонцу, смотря снизу вверх. – Бегом убраль, а то я тебе…
Услышав шум закрывающейся двери, узбек резко повернулся, от чего штык-нож дневального, висевший на приспущенном ремне, тут же ударил его бедру, и увидел меня.
– Тебе чего?
– Ротный ваш где?
– Вишель.
– Вишель-мишель… лишь бы был здоров.
Хярма, поймав момент, постарался тихо ретироваться.
– Куда? Стоять, чурька! – крикнул дневальный.
Схватив табуретку, он кинулся к Хярме. Быстро поставив табурет перед эстонцем, узбек вскочил на него и ткнул
– Ты чё, не понял, чё дедушка сказаль? Бегом туалет мыть!
– Урмас, – остановил я эстонца, подойдя к перепуганному азиату.
–
Ты чего на него смотришь? У тебя силы в два раза больше, дай ему по пустой башке.
С этими словами я выбил табуретку из-под ног дневального, но тот удачно спрыгнул на пол, схватив меня за ремень.
– Ты зачем духа портишь?
– Ты сам дух.
– Кто? Я?!
Рядом с узбеком мгновенно возник рыжеволосый парень по фамилии
Дегеман. Мы с ним давно успели выяснить, что он – немец из Ферганы и терпеть не может евреев, но, практически не контактируя друг с другом, мы соблюдали изначально выбранную дистанцию, означавшую, что мы друг друга не знаем.
– Ты чего, в рыло захотел? – встал с другого бока немец. – Мы тебе быстро пропишем.
Устанавливать свои порядки в чужой роте было не то, что не принято, а просто опасно, и мне могло здорово достаться, но отступать не позволяли ни срок службы, ни звание, ни должность.
– Ты чего, чурка, на сержанта прешь? – выпятил я грудь вперед, так как срок службы с солдатами был равнозначный.
– Ты кого чуркой назваль? – Мадебеков выхватил штык нож и стал быстро махать им перед собой, как будто бы хотел нанести внезапный удар.
Дегеман стал обходить меня со стороны, и я решил, что было бы правильнее отобрать штык-нож у узбека, и сделал резкий выпад вперед.
Дневальный резко отдернул руку и снова выкинул ее вперед. Штык нож врезался в запястье моей правой руки, левой я перехватил кисть узбека и вывернул ее назад.
– Блать, пусти гад, руку сломаешь, – взвыл узбек, и я его тут же отпустил так, как ко мне уже подскочил немец. Мы больше не успели ничего натворить, из канцелярии вышел замполит первой роты.
– Ханин, ты чего тут забыл? И что у тебя с рукой?
Я посмотрел на руку. Кровь из раны хлестала на натертый мастикой досчатый пол.
– На гвоздь напоролся.
– На какой, нахрен, гвоздь? Дуй в санчасть. А вы чего встали?
Заняться нечем? Мадебеков, тащи тряпку, вытри всю кровь с пола. А если тебя, Дегеман, я увижу еще раз без дела шатающимся…
– Мы тебя еще поймаем, – пообещал мне Дегеман, и я, выйдя из роты, отправился в санчасть.
Руку мне перевязали, с трудом остановив кровь, но шить не пришлось. При резком движении рана кровоточила, и мне пришлось попросить еще марли и бинта, чтобы повторить процедуру самому вечером. Рана заживала долго, но я, демонстрируя ее офицерам, смог на несколько дней избежать выездов на обеспечения, отдыхая в канцелярии ротного за чтением книг и журналов.
Фанатик
После очередного ужина, сидя в канцелярии, мы с ребятами промывали косточки своим сослуживцами, обсуждали, кто чем собирается заниматься
– Кэп, пацаны, подпишет то, что ему дадут. А подает рапорт об увольнении в запас ротный за подписью комбата.
На последнем слове я согнул ногу в колене и прямым ударом мая-гири со всей силы врезал чуть ниже дырки от старого замка, в котором явно угадывалась чья-то голова.
– Блин!!- услышал я крик, и в проем открывшейся двери увидел
Гераничева. Мы всегда знали, что лейтенант любит подслушивать и подсматривать. Его рапорта командир роты, не давая им хода, складывал в отдельную папочку, на которую я однажды наткнулся, перебирая документы в поисках тетради для политзанятий. Гераничев стоял около двери и держался за глаз.
– Ой, что с Вами, товарищ лейтенант? – делая глупое выражение лица, спросил я.
Гераничев собрался что-то ответить, но, поняв всю казусность ситуации, резко развернулся и вышел из расположения роты.
– Ну, ты даешь, Санек. Брат тебе этого не простит. Мыль жопу, готовь веревку, – были добрые советы сослуживцев.
– А чего он мне сделает? Пусть отучается подслушивать, подглядывать и стучать. Не в КГБ. В школу стукачей его не приняли, а привычка видать осталась. Внутренняя сущность – неистребима. Надо же было таким моральным уродом родиться…
Перед отбоем Гераничев объявил всем, что он остается в роте ночевать. Назначенный ответственным офицером в батальоне на сутки, он всегда регулярно предпочитал оставаться в канцелярии, занеся туда одну из пустующих коек. В такую ночь не было ни самоволок, ни ночных просмотров телевизора, ни каких либо других грубых нарушений, если не считать того, что Гераничев мог час после отбоя продержать роту стоящей на линолеуме, объясняя солдатам все прелести воинской службы.
Потребовав поставить ему койку в канцелярии, лейтенант удалился и я, решив, что это была шутка, отправился спать в положенное время.
Взводный появился в первом часу ночи.
– Подъем! Товарищ сержант, подъем. Вставайте и идите за мной.
– Я не могу, товарищ лейтенант.
– Почему не можете? Вы больны?
– Никак нет. Я не могу нарушить приказ командира полка.
– Какой приказ? – тут же напрягся взводный.
– Там на стене висит, около дневального. Посмотрите. Красивый такой, в рамочке.
Гераничев отошел от моей койки и через минуту вернулся назад.
– Там нет ничего. Что Вы мне врете?
– Я не вру, товарищ лейтенант. Там висит распорядок дня личного состава. С двадцати двух до шести утра – отбой. А внизу подпись командира части. Я не могу нарушить…