Ротмистр
Шрифт:
— Я не спрашиваю, чем он владеет. Почему у тебя в полку форма офицера не отвечает уставу? Как, говоришь, фамилия?..
— Ревин, ваше превосходительство, — Евгений вызывающе взглянул генералу в глаза.
— Почему шашка не на бедре? Почему их две, ротмистр?.. Кибардин, находящийся позади генерала, отчаянно вращал глазами, делая Ревину знаки немедленно снять эти треклятые шашки к чертовой матери.
— Потому что полк выдвигается к театру боевых действий, ваше превосходительство.
— Да ты что! — изумился генерал. — Вот просвятил, любезный!.. Черт знает что! — генерал развернул коня, давая понять, что разговор окончен. Но тут, не иначе этот самый всеведующий черт, дернул Ревина за язык.
— Смею заметить,
Похоже, что в эту минуту, даже неугомонный жаворонок в синей вышине, прекратил свою песню. Окружающие, не осмеливаясь повернуть головы, скосили на Ревина глаза, генерал поперхнулся воздухом и посерел лицом. Он открыл было рот, чтобы выдать гневную отповедь, но отчего-то удержался. Наградив Ревина взглядом, не обещающим ничего хорошего, ошпарил коня плетью. Тот присел, замотав оскорбленно головой, и взял галопом по полю, высоко выбрасывая из-под копыт комья земли. Следом потянулась свита. Когда полк снялся и многоногой гусеницей потянулся за хребет, с Ревиным поравнялся Кибардин. Некоторое время ехал рядом, потом произнес, глядя в сторону:
— Мне-то, старику, расти дальше некуда… Больше полковника, все одно, не дадут. Аскеров, вон… Этот дослужится. А я нет… Не мне вам объяснять… Ревин дернул плечом, промолчав.
— Вы хоть знаете, чей гнев навлекли?
— Не имею чести.
— Вот уж врете! Уж чего-чего, а этого добра у вас, хоть одалживай!.. Вы изволили повздорить с Алмазовым, он начальником штаба состоит при Девеле. А еще сообщу вам по секрету, что протеже он, — Кибардин понизил голос, — самого великого князя Михаила Николаевича. М-да… Уж простите за каламбур, врагу не пожелаешь такого врага…
— Да какой я ему враг?.. Кто я. И кто он! — Ревин постучал плетью по каблуку сапога.
— Вы ему – нет. А он вам – в самую пору… Безрассудный вы человек, Евгений Александрович! Кибардин козырнул и поскакал в голову колонны.
Солнце перевалило за полдень, когда отряд ступил на чужую землю. Миновав молоканские деревушки, ютящиеся на самых границах ущелий и отрогов, прошагали мимо громадного черного от времени креста, обозначавшего границу России. Солдаты кланялись, крестились, кто-то набирал в нагрудный мешочек горсть родной землицы, кто-то смахивал с обожженного солнцем лица скупые слезы. Невесело вздохнул какой-то казак:
— Эвон, туретшина… Разъезды с посвистом и улюлюканием ускакали вперед, рассеялись по сторонам. А следом бесконечной змеей шагала по петлючим узким ущельям конница, брела пехота, орудийные расчеты волокли пушки, тянулись обозы и в самом хвосте плелась, жалобно блея, баранта овец, обреченная на съедение. Дважды трубили тревогу. Вдали проносились на горячих арабцах пестро разодетые башибузуки. Но в бой не ввязывались, постреливали в сторону русских, пуская по ветру дымные языки, да кричали что-то. Вступили в первую турецкую деревушку, казавшуюся пустой. Ветер гонял пыль вдоль глиняных стен, поскрипывала, нагоняя тоску, дужка мятого ведра у колодца. Но в каждой хижине, забившись по углам, сидели женщины с детьми, со смесью любопытства и страха зыркали из темноты на чужаков. Все мужчины, не считая дряхлых стариков, ушли. До слуха то и дело долетало приглушенное:
— Урус… Урус…
Отряд шел вперед, не встречая сколь-нибудь значимого сопротивления. По пути сжигали пустующие казармы, склады с преимущественно брошенным английским обмундированием, рушили, дабы не служили врагу, печи для выпечки хлеба. Жители взирали на поднимающиеся к небу столбы удушливой гари молча, без стенаний и проклятий, вроде бы как даже равнодушно.
Через несколько дней колонна встала под стенами Ардагана. Крепость возводили под руководством англичан, по последнему слову инженерной науки. Мощные фортификации на господствующих высотах под
— Ну, как тебе, Ляксандрыч, задачка?..
Есаул Половицын, четвертый сотник в полку, здоровенный мужичище, весь в шрамах и спайках, выбившийся в офицеры из солдат через бесконечные рубки, разговаривал с ним по-простецки, не утруждая себя церемониями. Лапища с лопату шириной возлежала на эфесе широченной шашки. Говаривали, что мюридов Шамиля разваливал он этой шашкой надвое, косил, от плеча до пояса.
— Слыхал я, Девель помочи испросил у главной квартиры, — продолжал Половицын, придержав гарцующего жеребца. — Да и будто бы сам Лорис нашему генералу не больно то доверяет. А тут такое дело…
Примчался вестовой, Ревина желал видеть полковник.
— Возьмите людей, — велел Кибардин, — и проведите разведку здесь и здесь, — карандаш постучал по трехверстке. — Однако сильно на карту не полагайтесь, — предостерег полковник. — Врет она…
Их было больше в два раза. Сорок живописно разодетых всадников прижимали отряд Ревина к ущелью. Головы турок покрывали огромных размеров тюрбаны, многие везли за широкими поясами по два, а то и по три пистолета, настолько богато разукрашенных, настолько и древних, еще с кремниевыми замками. Однако винтовки башибузуки все, как один, имели английские. Ревин опустил бинокль. Отступать было некуда. Да и кони заморились за день перехода – далеко не ускачешь, того гляди падать бы не начали. Турки это знали и не спешили, словно предоставляя казакам небогатый выбор: хочешь – под ятаганы, хочешь – головой с обрыва. На протяжения всего следования за отрядом неотрывно следили. И наблюдатели с высоток, и одинокие всадники, гарцующие на расстоянии выстрела. В случившемся винили Ревина. Справедливо, надо сказать, винили. Прохлопал ротмистр западню, получи и распишись. Хотя, справедливости ради, надо отметить, не он один. Никто такого поворота не ожидал. Казаки роптали. Урядник Семидверный так и вовсе пререкался, открыто выказывая неуважение. Многие, как и он сам, прошли живыми через такие мясорубки, через такие испытания, а тут так глупо, ни за грош, сложить головы, да еще в самом начале кампании. К новому сотнику относились настороженно, за своего не привечали. Косились казаки на офицерские погоны, а слушали Семидверного, которого почитали в сотне и за командира, и за отца родного. А тут и вовсе, растратил Ревин весь свой кредит доверия.
— Вдарим разом, хлопцы! Авось кто и утекет!..
— Вдарим… Где там… Вдарим… Настругают в мелкую стружку…
— Тут главное живым не даться. Большие они мастера по части нашего брата живодерничать. Бають, голой задницей на кол так посодють, что острие из языка вылазит…
— Тьфу ты!.. Помолчал бы хоть, нехристь!.. Ревин приподнялся в стременах:
— Слушай меня! Примем бой здесь!.. На него не смотрели. Воровато отводили взгляд, косились на Семидверного.
— Прорываться надо, — произнес урядник. — Все шанс какой-никакой. Порежут нас ломтями, как баранов.
— Выполнять приказ! — Ревин рассвирепел. — Пики бросить! Изготовиться к стрельбе! Урядник, постройте людей в две шеренги!
— Слушаюсь! — Семидверный издевательски взял под козырек, и добавил тихо, но так, чтобы Ревин услышал: – Твое-мое-ваше-благородие… Подвел под монастырь… Станови-ись!..
— В бога, в душу, в мать! Я сказал, бросить пики! — Ревин вырывал древки из рук. — Стрелять по команде!.. Башибузуки, завидев в стане врага смятение, ринулись в атаку. Заблестели над чалмами кривые ятаганы, роняли желтую пену скакуны, взбивая за собой тучу пыли. Казаки прощались друг с другом, густо крестились, целовали кресты.