Ротмистр

Акуленко Евгений

— Успокойтесь, Васильев! Сядьте! — велел Ревин.

Йохан, походя, осматривал фельдшера. Пощупал жар, пульс, велел высунуть язык. Проговорил негромко:

— Ручаться не могу, но симптомов нет.

— Христом-Богом! — Васильев упал на колени и зарыдал. — Не губите! Прикажите в Сибирь, на каторгу!.. По гроб молиться стану!..

— Эк, куда хватил! В Сибирь!.. Почему оставили свой пост, фельдшер? — нахмурился Ревин. — Почему бежали?

Васильев перестал рыдать, возвел глаза на господ, зашептал:

— Страшно… Моченьки нету каждый день проклятую ждать… Целыми семьями отходят, и стар, и млад… Хоронить некому… От родственников люди отказываются, бросают на произвол, хаты снаружи заколачивают… Не

выдержал я… Страшно…

Ревин пораздумал недолго и приговорил:

— Возвращайтесь в Ветлянку. Коли станете исполнять свои обязанности со всем усердием, я закрою глаза на этот инцидент, будто бы его никогда не было. Но если побежите снова, подведу под трибунал лично. Одевайтесь! Вы свободны!..

Несмотря на ранний час, Енотаевск напоминал растревоженный муравейник. Сломя голову носились посыльные, скрипели полозьями подводы, бряцая оружием, строились казаки. По настоянию Йохана в очаг чумы везли изрядно марли, карболки и спирта. А также известь, для того чтобы засыпать могилы умерших, всю, которую смогли найти. По калмыцким кочевьям отправились гонцы со строгим приказом ни под каким предлогом не приближаться к поволжским станицам. Ветлянка встретила чрезвычайных господ из Петербурга заколоченными ставнями и зловещей тишиной. Лишь на звоннице, не смолкая, гудел колокол, требуя милости от Всевышнего. Унылый звон стелился над округой, уносился ветром в степь. Большая, более трехсот дворов станица, словно вымерла. Впрочем, вольное сравнение не слишком грешило от правды. Эпидемическое кладбище чернело сотнями свежих могил. Атаман вышел встречать процессию самолично. Выглядел он усталым, осунувшимся, но радости не скрывал. Видать, надеялся, если не скинуть с плеч тяжкий груз ответственности, то хотя бы разделить ношу с важными, судя по всему, господами. В накинутом на плечи полушубке, простоволосый, остановившись от кортежа на значительном удалении, отрекомендовался:

— Полковник Плеханов, наказной атаман.

Ревин приблизился вплотную, протянул руку для приветствия. И этим простым жестом сразу завоевал себе расположение. Немногие отважились бы на рукопожатие в очаге легочной чумы.

— Полковник Ревин. Чиновник особых поручений при министерстве внутренних дел.

От Плеханова сильно пахло водкой и карболовой кислотой.

— Господин, э-э… Йохансон, — Ревин представил Йохана. — Доктор из Петербурга.

— Очень рад. Я уж думал забыли про нас… Скинули, так сказать, со счетов… Прошу, господа, в дом…

Атаман наскоро смахнул со стола, бросил на плиту чайник.

— Ну, что же, рассказывайте, — велел Ревин. — Все как есть, без бравады.

Плеханов только вздохнул и махнул рукой.

— Какое там… Дела наши обстоят – хуже некуда. Эпидемия прогрессирует день ото дня. Люди мрут, как мухи. Целыми дворами, целыми кварталами. За вчерашний день, извольте, — атаман подхватил длинный список, — тридцать пять душ. А самого начала – более двухсот… Черт знает что… Верите? Стоит мне появиться на улице – все прячутся по углам. Стучишь – пререкаются, приказы не исполняют… А чем принудишь? Каторгой? Смертью? Вон она повсюду… Трупы валяются, хоронить некому. Вот ходишь по домам да упрашиваешь, водку сулишь. Коли напьются до бесчувствия, стащат тела вместе, да присыпят кое-как… Бросил бы все, да должность…

Атаман разлил кипяток. Пододвинул сахар и закаменелые пряники.

— Много ли народу разбежалось? — спросил Ревин.

— Здесь все переписаны… Кого-то поймали, вернули. Кого-то нет. По первице, как смекнули, что болезнь присталая, многие пробовали. Еще до того, как оцепление выставили. Да в округе быстро прознали про чуму. Стоят по окрестным хуторам караулы с дубинами, пришлых не подпускают. Кто подойдет – забьют… Эх… На войне страшно было… Да только здесь еще страшнее…

Ревин взял кружку, обхватил, согревая

озябшие пальцы. Он имел секретное предписание, в случае, если ситуацию не удастся обуздать, сжечь Ветлянку до основания. Но об этом он распространяться не стал. Удивительно, но централизованной больницы в станице не было до сей поры. Родственники изолировали заболевших кто в летней кухне, кто в сарае, никакого ухода за ними не осуществляли, а только передавали еду. Уездный врач заперся в одном из домов и несколько дней кряду не показывал оттуда носу, даже донесения фельдшеров читая через оконное стекло. Троих из четырех фельдшеров Ревин нашел невозможно пьяными, четвертого не отыскалось вовсе. Ревин обратился к местному купцу с предложением выкупить у него дом под больницу. Тот, к чести своей, дом пожертвовал безвозмездно, от денег отказался и тем же днем перебрался с семейством к родичам. Надеялся купец, что зачтется ему богоугодное дело, уж если не в нынешней жизни, так в следующей. К вечеру все пять комнат уже были до отказа забиты больными. Присматривать за ними Ревин призвал волонтеров, посулив пятьдесят целковых жалования. Как ни странно, но добровольцы отыскались быстро. В основном из местной отчаянной голытьбы. Из их числа же набралась и команда гробокопателей и мортусов. Ревин распорядился повсеместно сжигать рыбосольные лари, дома и дворы умерших обрабатывать смесью железного купороса и карболовой кислоты, эпидемические могилы присыпать слоем извести. Ревин не принимал никаких ни возражений, требуя неукоснительного исполнения карантинных мер. На жалобы местного населения отвечал односложно, велел ожидать выплаты денежных компенсаций. Желая контролировать ситуацию лично, выехал в Черный Яр с инспекцией. Йохан решил остаться в умирающей Ветлянке, сославшись на необходимость наблюдения болезни в очаге. Юноша безбоязненно контактировал с заразными, ставил свои диагнозы, идущие вразрез с выводами иных врачей, перебывавших до этого в станице. Ревин усматривал в поведении Йохана явное безрассудство, о чем не преминул высказаться. Юноша отреагировал весьма высокомерно.

— Вы же наверняка изучали мое досье, — усмехнулся он. — Из него вам должно быть понятно, что такой прагматик, как я, не опустился бы до дешевого геройства… Я не просто перенес вспышку моровой язвы в Будапеште, но употреблял в пищу бродячих животных, среди которых не могло не оказаться переносчиков заразы. Что можно сказать и о множестве людей, с которыми мне приходилось сталкивался самым, так сказать, близким образом… Мой организм невосприимчив к инфекциям. Я даже простудой никогда не болел. Так что оставьте ваши заботы…

Кругом, куда хватало взора, простиралась заснеженная степь. По едва узнаваемому следу чьих-то полозьев скакал верховой. Конь под ним, черный, как уголь, шел хорошим ходом, не замечая, казалось, ни веса седока, ни рыхлого снега. На яру всадник остановился, привстал на стременах, щурясь от слепящего солнца, и сорвался с места туда, где на крутом берегу Волги курились печные дымы. Громадный жеребец вихрем пронесся по улочкам станицы, взметывая снежные комья высоко над собой. Брязнула ведрами баба у колодца, шарахнулись в стороны, сыпанули проклятьями вслед селяне, идущие из церкви. Всадник развернул коня, смерил празднично одетых по случаю воскресенья станичников, спросил:

— Где дом атамана?

Те не сразу нашлись с ответом, дивились на косматого черного, как крыло ворона арабца, редкого в этих краях. Да на седока, закутанного в меха по самые глаза. Искусно выделанные, отороченные чернобуркой сапожки, теплые шаровары, тулупчик, шапка, закрывающая от ветра лицо и шею, выдавали в госте персону, если не знатную, то богатую несомненно. Переливался на солнце дорогой мех, всхрапывал жеребец, тряс гривой. Станичники поглядели-поглядели на гонца, да лаяться передумали.