Роузуотер
Шрифт:
Тем не менее каждый год на юге, в районе Кехинде, купол открывается на двадцать – тридцать минут. Все люди в районе отверстия исцеляются от любых телесных и некоторых душевных болезней. Также хорошо известно, что исход не всегда благоприятен, даже если болезни исчезают. Бывают неудачные перестройки, словно по искаженным чертежам. Никто не знает, почему это происходит, но есть и люди, намеренно калечащие себя, чтобы пройти «реконструктивную хирургию».
В такую ночь о том, чтобы сесть в поезд, не может быть и речи. Я беру такси, которое поначалу едет в другую сторону, потом по широкой дуге направляется к югу, по кружному пути через объездные дороги, навстречу потоку машин. Это работает до поры до времени.
Улица Ошоди находится довольно далеко от биокупола, толпа тут пореже и не задерживает меня. Дом пятьдесят один – высокое, узкое четырехэтажное здание. Открытую дверь подпирает пустой деревянный ящик из-под пива. Я вхожу в коридор, ведущий к двум квартирам и лифту. На последнем этаже стучусь, и Бола впускает меня.
Что сразу поражает: аромат и жар пищи, которые тут же запускают слюноотделение и голодные спазмы у меня в животе. Бола вручает мне полевой бинокль и проводит в гостиную. Такой же бинокль болтается на ремешке у нее на шее. На ней рубашка с расстегнутыми нижними пуговицами, открывающая ее голый беременный живот. Тяжелые груди Болы давят на две пуговки, держащие их в подчинении, и я гадаю, сколько еще законы физики будут это терпеть. Двое детишек, мальчик и девочка, лет восьми-девяти, бешено носятся вокруг, хохочущие и счастливые.
– Стой, – говорит Бола. Я застываю посреди комнаты, а она приносит тарелку, полную акары, додо [4] и дунду [5] . Потом ведет меня за свободную руку на веранду, где стоят четыре шезлонга, повернутые к куполу. В одном сидит ее муж, Деле, второй пуст, третий занят незнакомой мне женщиной, а четвертый – ждет меня. Пухлый Деле Мартинез полон жизни, но тихоня. Мы встречались уже много раз и неплохо друг с другом ладим. Бола представляет женщину как Аминат, сестру, хотя она произносит это слово так, что оно может означать и старую подругу, близкую, как член семьи, но не кровную родственницу. Она довольно приятная, глаза улыбаются, волосы затягивает в некое подобие узла, одета в простые джинсы, но возраста примерно моего или моложе. Бола знает, что я одинок, и взяла на себя задачу найти мне подругу. Мне это не нравится, потому что… ну, когда люди сводничают, они знакомят тебя с теми, кто, как им кажется, достаточно на тебя похож. Каждый человек, которого они приводят, это комментарий к тому, каким они тебя видят. Если мне не нравилась ни одна из тех, с кем знакомила меня Бола, значит ли это, что она плохо меня знает, или что знает хорошо, но я себя ненавижу?
4
Додо – жареный плантан (крупный овощной банан).
5
Дунду – блюдо из жареного ямса или батата.
Я сажусь и уклоняюсь от разговора, принявшись за еду. Зрительного контакта я избегаю, глядя в бинокль.
Толпа собралась на площади Санни, обычно широком открытом пространстве, окруженном лавочками спекулянтов и турагентов, за которым прячется улица Ошоди. Взрывается фейерверк, слишком рано, по ошибке. Большинство откладывает торжества на потом. Улица Ошоди – удачное место. Ее освещает купол, и все мы залиты этим сливочно-голубым электрическим сиянием. Щит Утопия-сити не ослепляет, и вблизи можно разглядеть жидкость, что колеблется и течет
Бинокль очень навороченный, с инфракрасной чувствительностью и каким-то опциональным имплантат-хаком, который показывает личные сведения о тех, на кого я смотрю, получая данные тега через лазерный целеуказатель и скачивая информацию со спутника. Немного похоже на погружение в ксеносферу; я отключаю эту функцию, чтобы не напоминала о работе.
Долетает музыка, принесенная ночью, неприятная и какофоническая, потому что ее источник – конкурирующие религиозные группы, буйные личности и туристы, пялящиеся на купол. В основном это пение в сопровождении перкуссии.
По моим прикидкам, там собралось несколько тысяч человек. Всех цветов и вероисповеданий: чернокожие нигерийцы, арабы, японцы, пакистанцы, иранцы, белые европейцы и куча всех остальных. Все надеются исцелиться или измениться каким-то особенным образом. Они поют и молятся, чтобы ускорить открытие. Купол, как всегда, безразличен и к их благоговению, и к богохульствам.
У одних на лицах застыл восторженный религиозный трепет, и они не могут произнести ни слова, другие подолгу и непрерывно вопят. С крыши на самодельных с виду страховочных ремнях свисает имам и проповедует через громкоговоритель. Его слова тонут в шуме, который пожирает смысл и интонации и высирает однородный рев. Завязываются драки – и тут же прекращаются, потому что никто не знает, может, нужно быть «хорошим», чтобы заслужить благословение Утопия-сити.
Доступ к куполу преграждает баррикада, перед ней выстроились вооруженные констебли. Первые из гражданских стоят в сотне метров от купола Утопия-сити, их сдерживает незримый шлагбаум. У полицейских такой вид, словно готовы стрелять на поражение. В прошлом они это уже делали, последний случай был три года назад, когда толпа вела себя беспрецедентно агрессивно. Семнадцать убитых, хотя жертвы встали на ноги во время тогдашнего Открытия. Они были… уничтожены две недели спустя, поскольку явно перестали быть собой. Такое случается. Утопия-сити может восстановить тело, но не душу. Бог сказал мне это в далеком пятьдесят пятом.
Переперченная акара обжигает, и я закашливаюсь. Подняв голову, мельком смотрю на небо и замечаю ущербный месяц, отважно бьющийся со световым загрязнением.
Я вижу, как ведет съемку пресса, как корреспонденты говорят в микрофоны. Ученые-любители тут и там тыкают огромными сканерами, точно пальцами, в сторону купола. Скептики, истинно верующие и те, кто между, – все собрались здесь.
Я чувствую легкое прикосновение к левому плечу и выныриваю из своих наблюдений. Аминат смотрит на меня. Бола с мужем отодвинулись, чтобы не подслушивать.
– Что вы видите? – спрашивает Аминат. Она улыбается, будто услышала какую-то шутку, но не уверена, что это не в мой адрес.
– Людей, жаждущих исцеления. А вы что видите?
– Нищету, – говорит Аминат. – Духовную нищету.
– Что вы имеете в виду?
– Ничего. Может быть, человечеству надо время от времени болеть. Может быть, болезнь может чему-то научить.
– Вы противник Утопия-сити по политическим причинам?
– Едва ли. У меня нет политических взглядов. Я просто люблю рассматривать проблему со всех сторон. Вы не против?
Я качаю головой. Я не хочу здесь находиться, и, если бы не предложение Болы, я сидел бы дома и изучал свой уровень холестерина. Я заинтригован Аминат, но не настолько, чтобы захотеть проникнуть в ее мысли. Она пытается завести беседу, но я не люблю говорить об Утопия-сити. Зачем тогда я живу в Роузуотере? Мне бы переехать в Лагос, Абуджу, Аккру, куда угодно, только подальше отсюда.
– Мне тоже не хочется здесь находиться, – говорит Аминат.
У меня мелькает догадка, что она прочла мои мысли и что Бола свела нас, потому что она тоже сенситив. Это бы меня выбесило.