Роза ветров
Шрифт:
— Ох ты батюшки! И какой же леший понес вас на эти плесы. Добрые охотники рядом с деревней добывают, а вы? — это голос тети Поли. — Готовы до самой Чистоозерки на лодках упехаться. Туда в старо время по воде восемь верст считали с гаком!
Каждое утро тетя Поля приходит к Степану на квартиру, вытирает пол, топит печки. Ворчит:
— Женился бы поскорее, что ли.
— Успею еще.
— Успеть-то, знамо, успеешь, а все ж таки нехорошо: директор школы и неженатый. Авторитет от этого не прибавляется.
— А невеста где? — шутил и не шутил Степан.
Тетя Поля лукаво взглядывала на него, продолжала
— Да что их не стало, что ли? Любую учительницу возьми или из колхозных девок кого, а то один как головешка шаешь!
— Ладно, тетя Поля, — улыбался Степан, — женюсь, вот только дела школьные немножко поправим и женюсь.
Тетя Поля, казалось Степану, жила при нем всю жизнь. В школах, где он учился, в институте — была она, тетя Поля. Незаменимая, необходимая, та, которая в любую минуту встанет на защиту, которой можно «за всяко просто» пожаловаться или похвастаться и при которой можно поплакать не стыдясь.
Когда-то давным-давно он, маленький Стенька, ходил в первый класс. Тетя Поля мыла полы: три класса и коридор в первой смене, три класса и коридор — во второй. Проходили годы. Первоклассники становились десятиклассниками. К тете Поле привыкали, ее не замечали. Было так. Потом, уже во время институтской практики, приезжал Степан в школу. «Здравствуйте!» — говорил басом. «Здравствуй, касатик!» — отвечала тетя Поля. И все мыла полы. На каком-то профсоюзном собрании Степан подсчитал, сколько квадратных километров будет, если взять всю взрослую жизнь тети Поли. «Это, наверное, площадь Африки или Азии!» — говорил он. И тете Поле вручили Почетную грамоту и премию. Она ласково улыбалась Степану и плакала: «Спасибо тебе, сынок!»
Улыбки у таких людей особые и слезы чистые. Эта мысль приходила на ум часто, и Степан не знал, для чего он об этом думает и почему это его будоражит.
На кухне разговор шел своим чередом:
— А выбросило его из лодки уже недалеко от нашей пристани. Я не видел. Только, когда он посымал все, мелькнуло белое пятно. А потом и пятна не стало.
— Ох ты господи! Оказия-то какая! Да на кой ляд эта охота сдалась? Жизни решаться?
— Ты шибко-то не шуми, Полина… Охота — она хуже неволи. Я на охоту езжу не из-за уток… Отдых человеку нужен.
— Ну да. Отдых! С твоим-то редикулитом?
— Хорошо, что Виталька Соснин на берегу с катером дежурил. Он его и спас, а то бы…
Увар Васильевич прошел к Степану, предварительно сняв на кухне сапоги и раздевшись. Белые шерстяные носки были натянуты поверх синих диагоналевых галифе с красным кантом, черная толстовка аккуратно застегнута на все пуговицы, борода расчесана на две половины. Степан давно не видел своего деда таким домашним и радостно улыбнулся.
— Ну вот и хорошо! — заговорил Увар Васильевич. — Вот и запосмеивался… Живой, значит, будешь… Попали же мы с тобой, Степа, ну и попали. Недолго и залиться было. И все я виноват. Каюсь. Правду говорят: борода уму не замена.
— Никто не виноват, Увар Васильевич! Не наговаривайте на себя напраслину… Сами-то как себя чувствуете? Как бабушка Авдотья? Не хворает?
— Все у нас хорошо. Все честь по чести. А вот перепугался я за тебя шибко.
— Непогода все еще на дворе?
— Дует. Тут ведь прибаутка живет, поди знаешь: со стороны — горе, с другой — море, с третьей — рябина да мох,
— Знаю.
Увар Васильевич начал разглядывать тумбочку, таблетки, градусник и бутылочки с лекарствами, стоявшими возле кровати.
— Прости, Степа, но это не дело. Медицина тебе тут всяких пузырьков нанесла, но от них хилость одна бывает. Не годны они никуда по сравнению с бабушкиной настойкой.
Он достал из кармана поллитровку.
— Вот первое в Расее лекарство. На сорока травах настояно. Выпей стаканчик, покушай и засни. Как рукой все сымет!
— Спасибо, дедо! Может, и ты со мной?
— Нет. Не могу. Ты хворай, а я на работу. Каждая собачка в своей шерсти ходит.
Он ушел от Степана повеселевшим, и вскоре на школьном дворе послышался его ровный басок.
…Был Увар Васильевич для Рябиновской школы завхозом особой статьи. На нем лежало все: заготовка дров, закупка инвентаря, ремонт, уход за тремя школьными лошадьми — Гнедком, Карюхой и старой Воронухой. Лошадей держали в школьном хозяйстве для подвозки воды с озера, для поездок в случае бездорожья в райцентр и для других разных нужд. А всего скорее, догадывался Степан, для того, чтобы не обидеть старика, всем сердцем приросшего к своим четвероногим питомцам и приучавшего ребятишек обращению с лошадьми. «Не забывайте, — говорил он ребятишкам, — лошадь и при коммунизме сгодится».
Обихаживал Увар Васильевич лошадей хорошо, держал и в холе, и в строгости. От сытого житья спины у них лоснились. И Степану казалось, что все они с почтительностью смотрят на Увара Васильевича. Даже места у кормушек были постоянными: слева должен стоять Гнедко, потом его мать — Старая Воронуха, а потом уж Карюха.
Рано утром появлялся Увар Васильевич на школьном дворе. И хозяйство школьное было прочным и надежным. Всем и во всем виден был порядок, как у рачительного, разумного хозяина. Одно больное дупло ширилось в сердце Увара Васильевича, сжигало и старило — бесконечное состояние войны с завучем школы Марией Никитичной Завьяловой, Машенькой. Мария Никитична считала, что Увар — один из главных вредителей всего воспитательного процесса, что человечишка он злой и корыстный и что присосался к школьному хозяйству из-за какой-то тайной мзды, которую имеет от Гнедка, Карюхи и Старой Воронухи. Увар же твердо веровал в то, что у таких, как Мария, нет «загнетки» для ребячьих умов, что учительница она никудышная и все неудачи в школе идут только от нее, оттого, что она в руководящих ходит, а дело свое исполняет слабо.
— Вы только послушайте, — сказала Мария Никитична Степану после начала учебного года. — Только послушайте. Придите в интернат, где восьмиклассники из соседних деревень живут, и послушайте. Это невыносимо. Мы темы подбираем патриотические, а у нас, извините, под носом что делается?
Случилось так, Степан оказался в комнате воспитателей, отгороженной от общежития ребят дощатой переборкой. Вместе с молоденькой воспитательницей Валюшей, дочерью Завьялова и Марии Никитичны, они составляли план комсомольской работы. Потом услышали за стенкой голос Увара Васильевича. Как и говорила Мария Никитична, дед зашел к ребятам и после непродолжительных упрашиваний начал байки. Все от какого-то знакомого мужика, друга Ермака Тимофеевича, а потом подошел к Рябиновке.