Роза ветров
Шрифт:
Этот вечер для Павла Крутоярова и Людмилы Долинской был сверкающим потоком огней. Людмила прикасалась теплыми пальцами к его лицу, шее, притягивала к себе.
…Шумели березы, как и обычно, как три года назад, как пять, десять и двадцать. Роняли под ноги себе сережки.
Возник из полумрака дежурный по батальону, кашлянул предупредительно. Это был Сергей Лебедев.
— Павлик, тебя комбат кличет.
— Хорошо, Серега. Я сейчас.
Они ушли из беседки в полной уверенности друг в друге, в своих чувствах и будущем. Война? Войны — не вечны. Мир стал злым и холодным не навсегда. Засветятся еще огни Чистоозерки. Ухнут музыканты
Комбат при свете двенадцативольтовки играл в шахматы с незнакомым капитаном в новенькой форме, с новенькими погонами в голубой окантовке. Капитан был жилист и широкоплеч. Как только Павел откинул брезентовую дверь, комбат осторожно поставил карманную шахматную доску вместе с нетронутыми крошечными фигурками на перевернутый кверху шерстью полушубок.
— Крутояров, вы?
— Так точно, товарищ гвардии майор!
— Садитесь.
Ветер вырвал из рук Павла брезентовую штору, и она сердито захлесталась о наружную стенку палатки. Павел неловко схватил ее обеими руками и притянул к себе. Жилистый капитан встал и пришнуровал брезент.
И опять приспело время выслушать Павлу Крутоярову упреки.
— Не пойму тебя, старший сержант… Там, в окружении, у пушки… ты был другим. А сейчас? Откуда мальчишество? Ты что, мало каши ел?
Незнакомый капитан внимательно и, как показалось Павлу, нагло рассматривал его. И это обожгло до оскорбления.
— Вы знаете, товарищ гвардии майор, сколько я ее съел! Кое-кому такое не понять!
— Пойму, — уловил намек капитан. — Зачем не понять?
— Прекратите грубить, Крутояров… Познакомьтесь-ка лучше с нашим комиссаром, гвардии капитаном Сосниным. Он еще один твой земляк… Ты из Чистоозерки, а он…
— Из Рябиновки, — улыбнулся капитан. — Летом двадцать пять километров, а зимой, когда встанет озеро, — десять. Давай лапу, землячок… Меня зовут Кирилл Сергеевич.
Он подал перевязанную чистым бинтом руку.
— На фронте? — растерялся Павел.
— Под Фастовом.
Беркут потянулся к фляжке с водой и рассыпал шахматы. Обозлился и, закрутив полушубок, чтобы не потерять ни одной фигуры, уже так, как бывало там, в боях при отступлении, сердито спросил:
— Откуда во взводе оказались боевые патроны? Вы отвечаете за боепитание?
— Патроны нашлись у старшины… Он временно был зачислен в штат… Врать не буду… Со стрельбищ, наверное, остались…
— Наверное? А ты, командир взвода, не знал?
— А старшину Завьялова вы хорошо знаете? — капитан будто крапивой ужалил Крутоярова.
— Петра-то? Да вы что, товарищ гвардии капитан? Конечно!
Соснин спокойно раскурил папиросу, отмахнул перевязанной кистью дым от недовольно поморщившегося Беркута, продолжил:
— Я к тому, что на войне все полагается делать всерьез. Тебе с твоими подчиненными, и со старшиной тоже, доведется ходить в бой… Все это надо учитывать. И спрашивать надо сейчас друг с друга по-фронтовому… И верность великая, братец, нужна… Хороших щей не хватает — полбеды, после войны отъедимся, роты недоукомплектованы — тоже полбеды… А вот если верности не хватит — беда.
Крутояров смотрел, как у капитана подрагивает на виске живчик, как каменеют скулы. Он представил Рябиновку, старое зауральское село, растянувшееся вдоль берега.
Все они были высокорослые, с белыми, как ковыль, волосами, степенные и рассудительные. «На одну колодку деланы», — посмеивались в школе. Но обижать никто не обижал. Первое дело — рябиновские этого не заслуживали, а второе (весьма немаловажное) — попробуй задерись, намнут бока исправно. Рябиновские!
И этот комиссар батальона, заместитель по политчасти, как их сейчас стали называть, Кирилл Соснин уверен в себе. Знает, зачем пришел к десантникам. Крепкой закваски мужик. Видно сразу. С такими безопаснее. От них сила прибавляется. Павел слушал комиссара и успокаивался, соглашался с ним душою.
Встреча с Людмилкой, ее слова, разговор с комиссаром, сильным и спокойным, наполнили разум ясной уверенностью: друзья, побратимы, земляки — все идут на большое сражение. Не за горами победа. Павел был счастлив.
Май тысяча девятьсот сорок четвертого был необыкновенным. В каждом мгновенье его жило предчувствие близких перемен. Плескался яблоневый цвет в окошки казарм, белым кружевом метались лепестки. Дурманяще пахли зори. Воздушно-десантная бригада, переформированная в гвардейский стрелковый полк, покинула ставший родным маленький подмосковный городок. Уносили десантников красные эшелоны на север, в далекую страну Карелию, где замирали над искореженной землей белые ночи.
Эх, белые ночи, белые ночи! Сколько в мертвенном вашем свете пройдено дорог, сколько дум передумано! Сколько потеряно друзей! Вы, вечные хранители тайн, сияете и сегодня над мирно спящим Ленинградом, над голубыми реками Невой и Свирью, над старым русским городом Лодейное Поле, над Олонцом, над Видлицей, над великими Ладожским и Онежским озерами. Если бы вы могли поведать о всем, что свершилось под вашим светлым куполом!
Прибытие на фронт новых подразделений не осталось незамеченным для неприятеля, и он решил скрытно отвести свои войска с плацдарма Онежское озеро — Свирьстрой за реку Свирь. Но отход был обнаружен, полетел по частям приказ о немедленном преследовании.
Гвардии старшина Петро Завьялов, кормивший на большом привале роту, возмущался.
— В чем досада, старшина? — пытал его капитан Соснин.
— Досада? А ну, товарищ Зашивин, — обратился старшина к помогавшему на кухне «дублеру» Ване, — принеси товарищу комиссару эти листовки, поди, оставил на растопку?
Зашивин принес пачку фашистских прокламаций.
— Вот слушайте: «На фронт прибыли новые пополнения советских солдат. Это не солдаты, а выпущенные из тюрем воры-рецидивисты, именующиеся в настоящее время в СССР гвардейцами». И как у них, у сволочей, язык поворачивается такое говорить. Чтоб они все поиздыхали!