Роза ветров
Шрифт:
— Попали, наверное, под немецкий сапог… Горе! — Он чиркал пальцем по черным излучинам, опоясавшим рот.
Это было только один раз. Больше Левчук ни словом, ни жестом, ни намеком не напоминал землякам о случившемся: у каждого своей беды было немало, к чему прибавлять еще и чужую. Не хотел командир показать своей слабости, старался быть оптимистичным, уверенным, не сраженным. Потому-то, наверное, узнав о том, что Павлу исполняется двадцать три, он, поглаживая шелковые усы, сказал:
— Дюже гарно получится, хлопчик, коли добуду я к вечеру поллитровку
— Не знаю. Не пробовал отродясь!
— Попробуешь.
Обычная текла жизнь в десантной бригаде. Шли тренировочные прыжки. Прыгали с гондолы, с четырехсот метров. Ветер таскал неумело приземлявшихся по покрасневшей от жаркого солнца траве. Потянув стропы, они гасили купола парашютов, бежали на командный пункт к комбату Беркуту.
— Товарищ гвардии майор! Ефрейтор Петров совершил пятый ознакомительный прыжок!
Майор сидел на груде парашютов, прячась в тени большого рябинового куста, придирался к десантникам:
— Как совершен прыжок?
— Хорошо, товарищ гвардии майор!
— Видел я, как ты носом землю пахал.
— Так точно!
И тут Беркут выходил из себя:
— Что «так точно»? Что «так точно»? Десантник ты или черт знает что такое? — кричал он.
Крутояров и Завьялов прыгнули с гондолы по пятому разу на «отлично», и Беркут был доволен. Он, как всегда, жал Павлу руку, а старшину похлопывал по плечу, приговаривал:
— Не в каптерке тебе сидеть, старшина, а по тылам немецким гулять!
Петр Завьялов действительно был дельным старшиной. В минуты отдыха он мог развлечь, в минуты опасности — помочь. К тому же в любое время умел достать из продуктов, что душа пожелает. И на бригадных складах, и в штабных столовых, и в городской торговле — везде у него были «ниточки с иголочками». «Дайте только приказ, и мы с нового году свежу клубнику есть будем!»
Ранение у старшины было нелегкое. На красную рану, затянутую молоденькой кожицей, боязно было даже смотреть, но кость осталась целой, и Завьялов, как и Павел, радовался: «Были бы кости, а мясо нарастет!»
Вечером батальон Беркута закончил прыжки, и над полигоном заклубилась туча. Весело ударил гром. Набирающие цвет ромашки, росшие по обочинам дороги, вздрогнули обрадованно. А гром, будто сконфузившись, на мгновенье смолк, но тут же, решив, что робеть нет причин, раскатился с новой силой. Такой уж он озорной и веселый первый майский гром! Туча протянула серебряную пряжу к гондоле; и когда гондолу посадили на грузовик, по ее горбине застучали первые крупные капли, будто посыпали на спину дирижабля белый сухой горох.
Павел шел впереди взвода и смотрел на цветы. Они мотались под дождем радостно и завороженно. Нераскрывшиеся еще совсем головки тянулись безудержу вверх, а дождины молотили по ним, и, казалось, что цветы смеются.
В далекий край товарищ улетает, Родные ветры вслед за ним летят. Любимый город в синей дымке тает, Знакомый дом,Дождь прошумел быстро. Засверкало над бором солнце. И все стало привычным. Будто не было никакой войны: ни мучительного отступления от самых границ, ни стыда перед остававшимися под немцем городами и деревнями. Просто собрались парни, идут после выпускного вечера по примолкшим улицам родного села и наутро не услышат никаких военных команд. И кто-то прикроет ноги стеганым одеялом и тихонечко откроет форточку. И спать можно будет долго. И воробьи в сиреневом палисаднике, под окнами родного дома, разговаривать станут негромко, а мирные позывные столицы — «Широка страна моя родная» — зазвучат в утренней свежести, как гимн детства…
Но это пока смотришь на счастливые после короткого дождика ромашки. Окинь взором окрестность: каждый дом — крепость, по углам — зенитки, каждый мост — гарнизон, в лесах — аэродромы, полигоны. Войска. Все приведено в готовность номер один. Но все пока что укрыто, неведомо противнику и хранит в себе неизведанную силу.
Перед отбоем лейтенант Левчук позвал Павла в старшинскую каптерку. Усадил на груду солдатских рукавиц-однопалок, неведомо для какой надобности запасенных рачительным Завьяловым, и, приложив палец к пушистым усам, прошептал:
— Товарищ гвардии старший сержант, на твои именины прибудет наша достоуважаемая землячка Людочка Долинская.
Павел вспыхнул, и от Левчука это не ускользнуло.
Стараясь не замечать смущения младшего своего товарища, Левчук начал рыться в столе.
— Знаю, — миролюбиво заговорил он, — сохнешь. Но запомни, Павел, дивчина — она, как тень: ты за ней — она от тебя, ты от нее — она за тобой. В добрую пору при твоем положении надо бы медовуху варить да сватов засылать… Любовь… Никакие золотые горы не надо, была бы только любовь… Ну, а сейчас, что поделаешь? Не то времечко!
— Хватит, товарищ гвардии лейтенант!
Когда Павел думал о Людмиле, в его сердце всплывал задернутый белой дымкой родной зауральский городишко Далматово, известный с древних времен монастырем и многолюдными торжищами. Жаркое лето калилось в церковных монастырских маковках, душистыми травами в дни сенокоса пахли улицы… Гудела летняя Далматовская ярмарка, и Павел шагал вместе с отцом, Николаем Васильевичем Крутояровым, по кривым улицам на базарную площадь, сосал сладкого «петушка», отдающего сосной и свеклой.
Отец был высок и щеголеват. Руки у него корявые, как терка, рубашка синяя, просторная, вышитая желтыми птичками крестом по подолу и вороту. Отец ходил по рядам, приценивался к новеньким сапогам-бутыльцам и, как и обычно, выпив в частной столовой стакан «протфельного», как он сам говорил, начинал баловаться с нэпманами. «Это — контра, — говорил отец. — И хотя товарищ Ленин пока что дал ей свободу, но он и укорот тоже сыщет!» Отец подходил к лавке, около которой стояли приваленные к стене жернова «малой руки» для мельниц-ветрянок и говорил продавцу-приказчику: