Рождение Клеста

Ключников Анатолий

— Так точно, понял! — Малёк тоже поумнел за последнее время.

— Нале-во!

Солдаты, впервые в жизни вставшие в один десяток, кое-как повернулись налево, стукая соседей щитами и запинаясь.

— Все за мной! Овцы драные…

Мы послушно потопали за своим новоявленным пастухом.

Нас расположили возле городских ворот. Наш десятник, которого мы прозвали Бараном (если мы — овцы, а он — наш вожак, то как его по-другому назвать? Да и туп он был, как пробка, — служака рьяный, с крепким лбом.), заставил нас несколько раз по команде забегать на парапет и спускаться вниз. Впрочем, второй наш «штрафной» десяток тоже побегал на парапет, так что нам плакаться

не пристало: другим тоже досталось.

Наконец, нашим бравым командирам надоело глотки драть, и они, присев в тенёчке под городской стеной, закурили трубки. Все затенённые места оказались давным-давно заняты солдатами местного гарнизона и прибывшими из отступившей армии, так что мы были вынуждены расположиться на солнцепёке, — на дороге, ведущей из города и перекрытой сейчас воротами.

Да уж: в столице эта дорога проходила сквозь башню, и поэтому имела двойные ворота — на входе и выходе из башни. Между ними ещё и решётку чугунную можно было сбросить, при необходимости. Тут же стояли одиночные двухстворчатые ворота, пробив которые, враг сразу же ворвался бы в город.

Над воротами имелся каменный парапет, на который мы, собственно, и бегали. Он имел зубцы для прикрытия защитников и опирался, подобно мосту в форме полукруглой арки, на каменные столбы, примыкавшие к стенам и к воротным опорам. Эти столбы имели ступеньки, по которым можно было забраться и на воротный парапет, и на стену. А ворота тоже были сверху полукруглыми — как раз по форме арки-парапета, — их створки при открывании проходили ниже, не задевая этот каменный помост.

Когда мы бегали туда-сюда, я успел увидеть и камни, уложенные на парапете возле зубцов, и нихельские разъезды, маячившие далеко в поле.

— Вот гады, кружат, как шнырги, — сказал я, пытаясь заточить меч подобранным на дороге камнем или хотя бы сбить с него ржавчину.

Малёк злобно сплюнул на свой меч и тоже взялся тереть его камнем вдоль острия:

— Ничего, пусть сюда сунутся. Все зубы повыбиваем.

— Едва ли нам придётся этими железяками махать. Нас взяли для того, чтобы мы камни с ворот кидали, когда их ломать начнут.

— Ладно, покидаем. Учитель нас такому не учил, но ничего. Покидаем…,- ответил Малёк, не переставая шуршать точилом.

— Ты, это, Малёк… Осторожнее нам надо быть. Тех, кто ворота ломает, лучники прикрывать будут, как пить дать. Нашпигуют нас стрелами, как гусей гречкой. Нас нарочно над воротами поставили — не жалко. И ни шлемов не дали, ни доспехов. Мы смертники, Малёк!

Он прекратил своё занятие, помолчал, потом подбросил камень в руке:

— Нет. Не может всё так закончиться. Не верю я. Мы ещё поживём.

И опять принялся точить оружие, вроде бы даже не расстроенный.

«Воин никогда не должен думать о близости смерти, — заговорил со мной Учитель. — Даже тогда, когда окружён врагами, и нет выхода. Очисть свой разум ото всех мыслей, кроме тех, что нужны для боя. Мы никогда не можем знать точно, когда умрём и от чего. Я знавал такие ситуации, когда люди должны были непременно погибнуть, но оставались живы. Так зачем же заранее ослаблять свой дух ненужными размышлениями? — так ты обречён умереть совершенно точно.»

Я глубоко вздохнул и закрыл глаза. Однако, в тот день мне не суждено было очистить свой разум согласно мудрому завету.

— О-о-о-о-о-о-о-о-о-о!!! — раздалось рядом, а потом послышался сальный гогот. Даже Малёк что-то эдакое заклекотал и зацокал.

Я открыл глаза. Да, действительно, «о-о-о-о-о-о!». Или даже «ух ты!».

Мимо нас шествовала девица в длинном коричневом платье с чёрным передником, завязанным повыше попы

пышным бантом. Ладная фигурка облегалась плотным корсетом, как доспехом у бывалого воина, а этот корсет поддерживал… боже, он поддерживал такое!!! Едва-едва прикрытое скромной оторочкой платья, белоснежное, большое и пушистое, — как две булочки, слегка покачивавшиеся в такт её шагам! Мы, «оголодавшие» на вынужденных ограничениях, могли только отвалить челюсти и издавать несвязные звуки, не сводя изумлённых глаз с такой благодати, капая слюной.

Девушка, ко всему прочему, была ещё и огненно-рыжей, широколицей, с весёлыми конопушками. Её локоны колыхались из-под красной шапочки, как будто язычки озорного огня. Она ещё на каждый шаг небрежно помахивала накрытой белой салфеткой корзинкой, и мне казалось, что движется нечто солнечное, созданное из всего колышущегося: локонов, корзинки, двух прелестей. Пройдя мимо штрафников, она вдруг резко развернулась, обнажив красные башмачки, и показала нам острый язычок. Парни застонали. Солнышко так же быстро отвернулось и потопало дальше, виляя попой так, что восхищённый стон только усилился. Солдаты гарнизона, в отличие от штрафников, появление Солнышка восприняли совершенно спокойно, и даже приветливо ей помахали.

Она подошла к нашему сотнику, который ей улыбнулся, присела рядом на чурбачок и принялась угощать его из корзинки, о чём-то с ним оживлённо беседуя. Ну, понятно: такая яркая красотка — не для солдат: поднимай выше! Да она бы и с генералом смогла! — дался ей этот лохматый, полуседой сотник — ужас божий… Тем не менее, я не мог оторвать от неё взгляда, пока Малёк не ляпнул что-то скабрезное.

Обед пришёл не только к сотнику: вскоре нам всем разнесли котлы с горячим варевом, один котел на десяток. Отдельных котелков у штрафников не имелось, и мы были вынуждены разделиться: сначала первая пятёрка хлебает полкотла, потом приступает вторая. Но мы после тюремной кормёжки и такому были рады: хлебали торопливо, обжигаясь, стараясь опередить товарищей, чтобы больше досталось. Не скоро, не скоро я избавился от такой привычки кушать быстро, на опережение кого-то или чего-то.

Пока мы обедали, сторожевые кричали со стен, что нихельцев подходит тьма-тьмущая, что они разбивают лагерь. Кто-то торопливо куда-то бежал — сообщать начальству об увиденном. Вот и само начальство нарисовалось, — в островерхой башенке, с площадки которой взирало на загородное поле из-под ладони. Невидимые нам нихельцы с той стороны подъезжали к стене и что-то кричали, но, судя по гордому тону ответов, еле-еле слышных нам издалека, Гренплес на почётную сдачу не согласился.

Вечером местный священник сделал обход, окуривая нас сладковато-горьким дымом из железного кадила и что-то бормоча. Мы все встали на колени и принялись горячо молиться, прикрыв глаза и осеняя себя знаком Пресветлого (на лоб и два плеча — три природные стихии, дающие жизнь: вода, земля и небо). Пожалуй, никогда в жизни я не молился так искренне и ревностно, ибо другой надежды, кроме как на Пресветлого, у меня тогда не было.

Штурм

На другой день поутру начался штурм. Я тогда ещё не знал всех тонкостей военного искусства, и мне казалось, что это была самая страшная атака, какую только можно представить. На самом деле, нихельцы атаковали нас малыми силами, так как подтянуть крупные у них не было времени: армия на марше растягивается на два-три дня ходу, если не больше. Мы стояли возле «своих» бойниц и смотрели вперёд, на наступающие войска.