Рождение музыканта

Новиков Алексей Никандрович

Когда дюжий дядька просунулся было в двери, а другие хотели разом на них навалиться, защитники бастиона пустили в дело новую хитрость и метнули по цепи «Руководством по артиллерии и фортификации», разом загасив свечи в руках у наступающих. Во тьме коридора на помощь к осажденным уже ползли лазутчики из соседних классов. Первым, как всегда, спешил на выручку товарищей Михаил Глебов; под самым носом у инспектора промелькнула громадная тень Медведя… У дверей второго класса уже собралось целое скопище. К боевому кличу осажденных присоединились десятки сочувствующих голосов… Тщетно гудел по коридорам колокол и отдавался в ушах инспектора страшным, еще

не произнесенным словом: бунт!

– Фонарей! – скомандовал Яков Васильевич и вовремя отскочил в сторону.

Осажденные, приоткрыв дверь, метко прицелились в него «Россиадой». Не отскочи вовремя господин инспектор, непременно бы нашла «Россиада» своего пламенного почитателя.

– Фонарей, ироды, фонарей! – кричал Яков Васильевич, укрывшись за выступом стены.

Дядьки поняли, наконец, приказ начальства и, как духи, вышедшие из недр земных, явились с фонарями. Лучи света прорезали кромешную тьму. Начался последний штурм неприступной твердыни.

Лев Пушкин то и дело выглядывал из-за стеклянных дверей и, с восторгом взирая на трясущуюся челюсть Якова Васильевича, кричал громче всех:

– Вернуть Кюхельбекера!..

В прыгавших отсветах фонарей так и казалось, что сам инспектор отбарабанит мелкой дробью: б-бе-к-кера…

Не было ничего легче, чем поднять класс. Каждому хотелось бить по партам, стучать ногами или просто кричать, чтобы хоть как-нибудь взорвать могильную тишину, которой придавили душу лысые бесы. Левушка закричал:

– Вернуть Кюхельбекера!

И все стали кричать:

– Вернуть!

Но уже сам Марс, всегда благосклонный к силе, взял сторону осаждающих. Из фортеции еще летели в коридор последние метательные снаряды, но войска Якова Васильевича ворвались в класс, и пала неприступная твердыня…

Когда шум и крики разбудили, наконец, заспавшегося Феба и он полюбопытствовал заглянуть в пансионский коридор, ошалелые, разгоряченные баталией дядьки тащили куда-то пленных, и сам Яков Васильевич вел под усиленным конвоем Льва Пушкина. Левушку вели по лестнице вниз, несомненно кратчайшим путем к карцеру. Но он шел такой же беззаботный, как всегда. Наконец-то он задал им, плешивым! И, будучи уже в швейцарской, пленник еще раз звонко провозгласил:

– Вернуть Кюхельбекера!

Лев Пушкин вложил всю душу в этот крик, хотя он далеко не выражал всех сокровенных его желаний. Уже сидя в карцере, Левушка еще раз повторил:

– За что услали Сашу? Вернуть Сашу! – и ударил в толстую, каменную стену кулаком.

В это время Яков Васильевич Толмачев спешил к директору. Только истинное красноречие Якова Васильевича могло изобразить страшную картину происшедшего, очертить дерзостный замысел и представить пагубные последствия бунта.

– Во вверенном попечению моему пансионе, – перебил Якова Васильевича директор, – не могло быть, не было и никогда не будет никакого бунта…

Яков Васильевич вспомнил подробности утренней баталии, метательные снаряды, угрожавшие его собственной лысине, и уставился на директора в полном недоумении: если все это еще не бунт, то в здравом ли уме обретается его превосходительство?

Но на то и существуют правила истинного красноречия, дабы искушенный в них мог свободно и нелицеприятно рассуждать о предмете с разных сторон.

– Не было, ваше превосходительство… – Яков Васильевич чуть запнулся, избегая коварного слова, – сего действительно не было… Однако, в рассуждении случившегося прискорбного случая, полагал бы… – Яков Васильевич развернул список и стал бойко

называть фамилии бунтовщиков, предназначенных им к исключению: вслед за Пушкиным в списке значился Михаил Глебов, потом снова шли второклассники.

Действительный статский советник Кавелин слушал, положив восковые руки на зеленое сукно письменного стола, и на ярком сукне руки директора еще более уподобились застывшим рукам мертвеца.

– Предположения ваши, – Кавелин посмотрел на Якова Васильевича со снисхождением, – свидетельствуют о похвальном усердии к службе, однако для настоящего времени были бы опрометчивы и неудобоисполнимы…

Яков Васильевич опустил список, не будучи в состоянии проникнуть в высшие соображения его превосходительства. Сбитый с толку и предательски покинутый красноречием, он окончательно замолчал.

– Исключение всех прикосновенных воспитанников, – снизошел к его недоумению директор, – было бы весьма полезно, однако могло бы вызвать нежелательные для пансиона толки. Не забудьте, сударь, какое время мы переживаем! Тотчас найдутся вертопрахи, кои закричат, что в пансионе был бунт, – Кавелин посмотрел на растерянного Якова Васильевича. – Ведь непременно найдутся подлецы! Я разумеется, не о вас, любезный Яков Васильевич, говорю, но о тех, которые в либералах ходят. Не нам с вами давать пищу непотребству!

Яков Васильевич, вспотев до кончика носа, проник, наконец, в высшие виды.

– Итак, – заканчивая аудиенцию, решил директор, – всех перечисленных вами воспитанников держать на особом замечании до благовидных возможностей увольнения. Воспитанника же Пушкина, по малой успеваемости в науках, немедленно вернуть родителям. Тот, кто носит сию фамилию, всенепременно носит в себе и семена бунта!

Когда Яков Васильевич уходил, директор его вернул.

– Что, бишь, они кричали?

– С позволения вашего превосходительства, осмелюсь повторить – кричали: «Вернуть Кюхельбекера!»

– Кюхельбекера? Да неужто того?

– Именно того, ваше превосходительство, не одобренного начальством для воспитания юношества… Честь имею откланяться, ваше превосходительство…

Оставшись наедине, лысый бес, состоявший в чине действительного статского советника, подошел к образам, на которых висели крестики, привезенные из разных святых мест, и сотворил крестное знамение:

– Спаси и заступи!..

В Семеновском полку, где помещался теперь пансион, не могло быть никакого бунта. Всего несколько месяцев назад здесь взбунтовались сами семеновцы и насмерть перепугали царя. Александр Павлович путешествовал в то время но Европам, заседал на конгрессах и крепил с лукавым немцем Меттернихом Священный союз царей против дерзостных народов. Хитрый Меттерних все больше пугал русского самодержца… Erstens [38] – Испания, zweitens [39] – Португалия… drittens [40] – Неаполь… А тут шасть – эстафета из Петербурга: бунт! И где? В самом любезном царскому сердцу Семеновском полку!

38

Во-первых.

39

Во-вторых.

40

В-третьих.