Рождение музыканта
Шрифт:
Вскоре Корсак ушел, а приятели вернулись к прерванному его визитом разговору.
– Когда же будут готовы стихи для Бертрама? – спросил Глинка.
– Не беспокойся, – ответил Бахтурин, – я, брат, если захочу, на любые метры мигом тебе подкину!
– Но когда же это, наконец, будет?
Вместо ответа Константин Александрович вдруг предался нахлынувшим воспоминаниям:
– Вчера, Мишель, был я за кулисами и, представь, слышу, как фигурантка шепчет подруге: «Кто это?» – «Сочинитель, наверное», – отвечает плутовка и в меня этак одним глазом. Ну, думаю, есть интрижка. А их на сцену погнали… Не везет! Даже имени не узнал…
Глинка так и впился глазами в нетвердо шествующего по ковру сочинителя, но в это время Бахтурин грозно спросил:
– А как ты смел приделать к моим стихам свою идиотскую арфу?
– Виноват, Костя, сам не знаю, как, – серьезно ответил Глинка.
– Ну и шут с ней, с арфой! – неожиданно смирился Костя. – Все равно поют.
– Поют?! – для Глинки это было полной неожиданностью.
– Поют и стихи хвалят! Видна, говорят, Бахтурина рука.
– Постой. – озадачился Глинка. – Ведь я тысячу раз предупреждал тебя, что опера моя – тайна!
– А никто на нее и не посягает. Просто поют «Арфу» как романс… Стихи превозносят!
– Стихи, стихи! – рассердился Глинка. – Пусть они божественные стихи, пусть завидуют им сам Данте с Петраркой, но неужто никто не удивляется, при чем там Темза?
– Эка невидаль! – отвечал Костя. – А почему Темзе не быть?..
Оставшись после гостей один, Глинка принялся за работу.
Уже давно нет за окном белых ночей, давно отстонал осенний ветер, и у дома купца Фалеева бросила первую горстку снега зима. А в замке рыцарей Рэкби так и не получалось ничего путного. Все еще обращался в бегство злодей Бертрам, но Глинка не находил желанного движения в этой главной картине. Вначале компонист так ясно видел все вместе с сэром Вальтер-Скоттом. Но потом открылись одно за другим непредвиденные обстоятельства.
В опере, которую задумал Глинка, должно петь каждое слово. Но сам сочинитель за всю жизнь не спел не только арии, но даже простой песни. Нужно, стало быть, самому постигнуть искусство пения, чтобы писать для певцов. Можно, конечно, прибегнуть к урокам пения. Но замок Рэкби стоит в графстве Йоркском, а Михаил Глинка понятия не имеет о том, какие там поют песни. Вообще говоря, это не должно составить препятствия для сочинителя оперы. Поют же на театре римские боги петербургские романсы, а герои древней Эллады довольствуются подчас французским куплетом. Но автор оперы «Матильда Рэкби» не собирается навязывать шотландским рыцарям подобный вздор.
Проще было бы писать оперу на русский сюжет. А кто скажет, как надо писать русскую оперу? Во всяком случае не научит тому всевластный и бессменный в театре Катерино Альбертович Кавос. После «Сусанина» и «Жар-птицы» он помиловал Русь и принялся за Кавказ. В Большом театре уже пляшут крылатые девы в балете «Кавказский пленник». Но ровно столько же осталось в нем от пушкинской поэмы, сколько похожа музыка Кавоса на кавказские напевы.
Страшно сказать, молодой титулярный советник ведомства путей сообщения не только ни в грош не ставит Кавоса, но готов взять под
Нет, в жизни никто не умирает от любви, даже в угоду самому прославленному автору. А если так не бывает в жизни, значит не будет того и в опере Михаила Глинки. Романтизм – великая вещь, но правда титулярному советнику дороже. И потому он решительно не знает, как быть.
Но «Арфу», сочиненную Глинкой для Вильфрида, в музицирующих домах кое-где действительно пели.
Когда же в канцелярию путей сообщения заглядывал блестящий адъютант самого главноуправляющего герцога Вюртембергского, он все чаще задерживался в комнате помощника секретаря. На столе у Глинки были разложены объемистые папки дел, срочные рапорты с шоссейных дистанций, но вовсе не они интересовали штабс-капитана гвардии Бестужева.
– Как здравствует черноокая красавица? – спрашивает он.
Помощник секретаря приходит в смущение.
– Неужто тоже разуверение? – говорит, улыбаясь одними глазами, Бестужев.
– Не совсем так… – возражает Глинка. – Принявшись за дело, я не легко поддаюсь отчаянию…
– Поверьте мне, что и Евгений, – Бестужев имел в виду своего знакомца Евгения Баратынского, – если бы Евгений писал свою элегию сейчас, мысль его могла бы быть яснее и определительнее.
– Какая мысль?
– Та, что не должно отчаиваться и звать к усыплению.
– Однако, – Глинка посмотрел на Бестужева, как бы проверяя свои мысли, – не случайно же стихи Баратынского перепечатаны в журналах и столь многим пришлись по душе.
– Уж слишком пуста наша жизнь, – Бестужев стал серьезен. – Было время, наши отцы любезничали по-французски, а мы, залетев в тридевятую даль, философствуем по-немецки. Когда же будем мыслить и действовать как надлежит нам, русским?
– А каково же, по-вашему, направление этих действий?
– Самоусовершенствование и познание духа народного!..
Бестужев взглянул на часы.
– Простите, – быстро оказал он, – мне должно вас покинуть. Его вюртембергское высочество явится сейчас, дабы прокладывать пути для России. Не правда ли, печальный анекдот? Но мудрено ли это, если многие у нас с молоком матери всосали безнародность и умеют удивляться только чужому? – штабс-капитан опять улыбнулся одними глазами. – Еще и еще раз прошу вас как-нибудь пожаловать ко мне на досуге, буду рад видеть вас как с Матильдой Рэкби, так и без сей прекрасной девы…
Глинка поклонился:
– Не премину!
Но по стеснительности характера он как-то все откладывал этот визит. Как пойдешь без прямого дела к прославленному издателю альманаха «Полярная звезда»? Едва вышла в свет эта изящная книга изящной словесности, ее раскупили с той же быстротой, как в свое время расхватали «Историю» Карамзина. А в журналах и до сих пор не улеглись баталии, вызванные статьями Александра Бестужева о русской словесности. На него пишут критику и антикритику и почтительно говорят о нем, как о восходящем светиле.