Рождение музыканта

Новиков Алексей Никандрович

Евгения Андреевна положила руку на лоб сыну. Он первый раз во сне улыбнулся, потому что за каретой уже была порублена плотина и все препятствия были позади.

Глава седьмая

Можно представить себе, что испытал мореплаватель, когда возглас: «Земля!» – впервые раздался в пустоте океана. Можно ощутить все величие минуты, когда, нагнувшись к яблоку, воскликнул Ньютон: «Я нашел!»

Но что удивительного в том, если молодой человек с грохотом отодвигает кресло от дверей комнаты или ходит

с нотным листом в руках, а потом разыгрывает с дядюшкиными музыкантами Маурерову увертюру? Что удивительно, если молодой человек, склонный к музыке, разложил перед собой все оркестровые партии и, соображаясь с ними, написал недостающий альт?

Но если вслушивается сочинитель в написанное им и не устает повторять: «Здесь нет ни одной неверной ноты!» – хотя никогда не слышал он, как расположил альт в своей увертюре Людвиг Маурер, – это значит, что пришел сочинитель к соображению законов, по которым тяготеют звуки к звукам.

Глинка собирался везти в Петербург изобретенную им альтовую партию, окрыленный надеждою вырвать у музыки сокровеннейшую из ее тайн.

А Карл Федорович Гемпель, снова прибывший в. Новоспасское для свидания с достойной супругой, был приглашен наверх, однако не для игры в четыре руки.

– Мне кажется, – сказал Глинка, показывая гостю свежеисписанные нотные листы, – что рано или поздно я одолею тайны контрапункта.

– Бессомненно, Михаил Иванович, – отвечал Карл Федорович, – и я первый буду бить в мои ладушки, когда встречу вас на трудной, но благородной дороге музыканта!

– Однакоже! – задумался Глинка. – Скажите мне, прав ли я в моем мнении? Все ухищрения контрапункта и все красоты гармонии будут мертвы для того, кто не постигнет в звуках философии?

– Э! – удивился сын органиста из Веймара. – Зачем артисту философия? Ни Кант, ни Гегель не делают музыки, Михаил Иванович!

– А Моцарт и Бетховен? А философическая суть их творений?.. – возразил Глинка. – Ведь самые совершенные звуки только тогда становятся музыкой, когда в них воплощается мысль…

– Но наука контрапункта есть великая наука сама по себе!

– А вот за это я бы никогда не стал бить ей в мои ладушки! – созорничал Глинка и опять стал серьезен. – Но я готов впасть в ересь, Карл Федорович, и утверждать, что самые ученые музыканты мира не подозревают о существовании другого контрапункта, который силен именно тем, что рожден мудростью народной!

– Где же есть этот философический контрапункт? – улыбнулся Карл Федорович.

– Здесь! – сказал Михаил Глинка.

– В ваших композициях? Но в таком случае я хочу их слышать!

– К сожалению, у меня нет никаких композиций, – насупился Глинка, – и не о них речь. Вы наши русские дороги знаете?

– Очень, и даже собственными моими боками! – откликнулся Карл Федорович.

– Премного в том сочувствую. Но видели ли вы, как бегут и переплетаются и снова расходятся, чтобы сойтись, эти русские дороги?

– Вы обещали, Михаил Иванович, показать мне новый контрапункт, а вместо того приглашаете

на прогулку. Но я уже очень сыт этими прогулками по русским дорогам!

– Сейчас мы будем у места назначения, даю вам слово. Вам не грозят более ни рытвины, ни ухабы, вам остается лишь приглядеться из вашего экипажа к тем людям, которые бредут по обочинам дорог.

– Но зачем?!

– Для пользы музыки. Может быть, вам попадутся когда-нибудь беспокойные люди…

– Бродяги? Я не вижу чести…

– Не бродяги, Карл Федорович, а странные люди! Но зовут их так не за странность поведения, а за то, что они в странствии проводят жизнь…

– Очень странный народ и очень любит прогулки!..

– Ему виднее!.. А теперь вообразите, Карл Федорович, стелются перед вами дороги, а по дорогам идет да идет в размышлении человек.

Глинка взял скрипку и заиграл «Дороженьку». Он разводил голоса и подголоски и снова их сводил. Напев и сам вился, как бесконечная дорога. Звуки, как многообразны они ни были, как ни затейлив был их разбег, сами живописали дорогу и вторили мыслям дорожного человека.

– Это похоже на контрапункт? – спросил Глинка и положил смычок.

– Вы большой шутник, – отвечал Карл Федорович, – и. это очень мне известно!

– Ну да, – согласился Глинка, – где же нашим мужикам и бабам дознаться до контрапункта, они и слова такого не выговорят! Но если нет в этой песне мудрого голосоведения в каждом созвучии, в каждом придыхании, тогда, Карл Федорович, назовите меня глухарем!

– Вы можете собирать эту красивую песню в российский музыкальный музеум!

– В музей?! – опешил Глинка. – Живую душу – в музей?! Нет, она на новые дороги выберется, и, может быть, наши подголоски еще с самим ученым контрапунктом поспорят!

Он остановился, пораженный собственной мыслью, впервые высказанной в азарте спора. Дерзкая мысль о русском народном контрапункте отчетливо выступила перед ним, как неведомый, манящий брег…

А голоса и подголоски снова показали ему в эти дни свой норов.

Глинка попробовал записать любимую свою песню «Уж ты поле мое, поле чистое», и все вышло как нельзя лучше, потому что записывал он не пером на нотном листе, а смычком на струнах. Переиграл песню несколько раз, вечером велел собраться в людскую песельницам и приказал им петь для проверки «Поле». Голос повела та самая Лукерья из Починка, из-за которой он поспорил однажды с нянькой Авдотьей, а подголоски стали водить рябая Василиса да Наташа.

Глинка распоряжался, как хозяин:

– А ну, пойте еще раз!

Песню повторили.

Он насторожился:

– Летом будто не так пели… Раньше ты, Лукерья, голосом вот этак вела, – и показал на скрипке прежний голос.

– Так, Михаил Иванович, истинно так, – подтвердила Лукерья.

– Почему же сегодня не так поешь?

– Да ведь тогда, Михаил Иванович, в поле пели, а сегодня вроде как на посиделках. Выходит, и песне другой порядок.

– Да ведь в песнях, Михаил Иванович, и всегда так! – разом заговорили песельницы.