Рождение музыканта
Шрифт:
Одним прыжком гувернер был у пюпитра и схватил книгу. Однако то была самая нравственная, одобренная начальством книга: «Сельская хижина, или мысли поучающегося на досуге».
– Wo ist hier кашка? Wo sind hier лядушки? [16]
Недоуменные взоры господина Гека еще перебегали от «Сельской хижины» к чтецу в ожидании ответа, как вдруг из-за дальнего стола, за которыми сидели пансионеры, вовсе не преуспевающие в добродетели, раздался громкий певучий голос:
16
Где
– Блажен муж, иже сидит к каше ближе!
И тогда господин Гек, покинув Сергея Соболевского, устремился по новому следу.
– Пьюшки, – визжит он, – Пьюшки!
– Моя фамилия Пушкин, господин Гек! – курчавый, широкоплечий юноша почтительно встает перед разъяренным гувернером и твердо ударяет на каждый слог: – Пушкин Лев, господин Гек, к вашим услугам!
– Sehr gut [17] , Пьюшки, – и гувернер собственноручно вырывает у Пушкина тарелку со сладкой рисовой кашей. – So!
17
Очень хорошо.
Неумолимый судия, он получает конфискованную порцию в полную собственность и вечером поглотит ее наедине. Воображению гувернера уже являются целые горы белоснежного, сладкого, как сахар, риса – стоит только увеличить число жертв.
– Соболевский, – кричит господин Гек, потом его наказующий перст мечется в разные стороны: – und Мельгунов auch, und Римский-Корсак, und… [18]
– Довольно! Буду с вами диспутовать! – раздается за спиной гувернера голос подинспектора пансиона.
18
И Мельгунов также, и Римский-Корсак, и…
Господин Гек быстро оборачивается, но не видит перед собой никакого подинспектора.
– Unmoglich! [19] – недоумевает господин Гек. Он готов поклясться, что собственными ушами только что слышал голос подинопектора, но вместо того слышит только новые дружные раскаты хохота за столами. А на почетном месте, где помещаются самые лучшие ученики, сидит, уткнувшись в тарелку, пансионский лицедей, который ловко подражает всем голосам.
– О, Клинка, – переходит на зловещий шопот господин Гек, – ви будет auch без каша, Клинка, но с карцер, so!
19
Невероятно!
Воспитанник второго класса Глинка Михаил встает, сохраняя невозмутимое спокойствие. Ненавистная рисовая каша – сходная плата за разыгранную интермедию, а карцер… Что делать? Всякое искусство требует жертв.
– Ой, Глинушка, уморил! – стонет от смеха рядом с Глинкой его сосед и друг Николай Мельгуyов.
– И напророчил! – шепчет Глинка, давая ногой знак предостережения, потому что в столовую в самом деле вошел подинспектор пансиона.
– Довольно! – привычно начинает речь подинспектор Колмаков, одергивая жилет. – Довольно!
Рябоватое лицо Ивана Екимовича светится кротким добродушием. Только собственный жилет упорно с ним воюет. Жилет постоянно лезет вверх, будто непременно хочет сесть на подинспекторскую голову, а Иван Екимович каждую минуту тянет его вниз. Не будь на свете злодея-жилета, ничто, кажется, не омрачило бы покоя и благорасположения подинспектора.
Но отчего же щеки Ивана Екимовича вдруг принимают цвет доброго пунша, который был бы сейчас совсем не к месту? Почему так быстро направляется он к дальним столам, а по мере его движения бойкая песенка, порхая по
И хор согласно аккомпанирует вдохновенному певцу:
Он глазами все моргаетИ жилет свой поправляет…– Довольно! – кричит Иван Екимович и, примерившись, ловко выхватывает из-за стола первого тенориста. Но в это время злодей-жилет лезет на подинспекторскую голову, и, одергивая злодея, Иван Екимович упускает из рук Медведя. – Что поешь, Stultissimus? [20] – преследуя Маркевича, гневается Иван Екимович и, остановись между столов, часто, грозно моргает: – Кто сочинил сей кант? Довольно! Буду с вами диcпутовать! – Иван Екимович загибает первый палец: – Никто вас, ослы, не умножает! – и подинспектор загибает второй палец. – Ибо дураки сами плодятся и множатся. В том истина, а с истиной я диспутовать отнюдь не намерен, dixi! [21]
20
Глупец.
21
Я сказал!
Но бойкий кант, как беззаботный мотылек, равнодушный ко всем ученым диспутам, снова порхает по столовой. Иван Екимович прислушивается, и тут неожиданное вдохновение нисходит на его ученую лысину.
– Пойте за мной, – командует подинспектор и, верно поймав склад песни, самолично выводит тонкой фистулой:
Подинспектор КолмаковОбучает дураков!..Песенный экспромт Ивана Екимовича вызывает бурю. Грохочут пансионеры за столами, грохочут тарелки, ножи, вилки и солоницы на столах, а дядьки, замерев, смотрят в рот начальству: неужто оттуда вылетают такие чудеса? Только Иван Екимович, отпев, недоуменно моргает, кажется опять что-то заподозрив.
– Однако, – заключает он, – обучать вас хоть и не вредно, но бесполезно. Довольно! – кричит Иван Екимович и гневается все больше: – Мальчишки, щенки, невежи! Не допущу ухищрения злобы! Я вас… – подинспектор подумал, поморгал, – я вас… всех прощаю, ослы!..
И только было закончил Иван Екимович воспитательную речь, как опять растерянно заморгал, потому что уже не жилет-злодей, а сам подинспектор попал впросак собственной персоной. И пансионские правила грозно хмурятся со стены: «А кто тебе позволил потакать ослушникам? Кто позволил прощать смутьянов?»
Подинспектор смущенно оглядывается. По счастью, добродетель уже торжествует и порок наказан. Дядьки собрали все штрафные порции и уносят их под водительством господина Гека в его собственное обиталище. Сторицей вознагражден сладкой рисовой кашей разгневанный господин Гек, и, косясь на рыжий парик гувернера, прехитро моргает подинспектор Колмаков: довольно, он не намерен более ни с кем диспутовать! Тем более, что раздается оглушительный звонок.
Воспитанники поют благодарственную молитву всевышнему за все блага земные, которыми он их насытил, однако рисовая каша в этот счет не идет – за нее пусть благодарит господин Гек. После молитвы питомцы становятся в пары. Иван Екимович возглавляет шествие. Неумолимые правила смотрят со стены. Нигде не видно ни ослушников, ни смутьянов. Класс за классом покидает столовую, мерно отбивая шаг…