Рождение музыканта
Шрифт:
– Ах, какой смешной! Ай, какой Мишель!.. – потом спохватилась и присела перед кузеном в низком реверансе. – Bonjour, monsieur! [24] – и снова ахнула, потому что опять все перепутала: реверансы полагаются только взрослым. Евгения Ивановна еще раз ахнула, завизжала и исчезла. Ну и скатертью ей дорога!
Софи стояла и молча наблюдала, как Мишель выпутывался из шинели. И ничего бы не было в этом удивительного, если бы кто-то не подменил Софи с прошлого года. Главное – глаза: так и блещут, так и бегают.
24
Здравствуйте, сударь!
О, чорт! Неужто он и в самом деле не успел сказать Софи «здравствуйте»?
И, выпутавшись, наконец, из шинели, гость снова запутался в неожиданном затруднении: расшаркаться перед Софи по всем правилам, как перед взрослой девицей, или, как раньше, просто подойти? Собственно, Софи пошел всего пятнадцатый год, и она ничуть его не старше. Так что нечего щурить глаза… Но кто же, господи, подменил Софи?..
А пока Мишель раздумывал, оправляя свой мундир, Софи взмахнула ресницами (никогда и ресниц таких у нее не было!) и пошла. Платье, чуть схваченное у талии, едва слышно шуршало, а модные башмачки едва касались паркета.
Да! Неожиданные затруднения начались раньше, чем успели начаться каникулы. Спасибо выручил, наконец, дядюшка.
– Фора! – кричит Иван Андреевич, обнимая и целуя племянника. – Фора, маэстро! – и снова его целует. – Наконец-то дождались тебя, маленькая Глинка! – Иван Андреевич, смеясь, подмигивает Мишелю: – Помнишь?
А как же не помнить, если дядюшке так далась Фильдова импровизация, что он вспоминает об этом при каждой встрече? А что в ней дельного? Совсем не так он, Михаил Глинка, мал, и уж вовсе не стоило говорить об этом при Софи…
Глава девятая
– С чего же мы начнем, маэстро? – дядюшка Иван Андреевич шагает по кабинету, нетерпеливо поглядывая на нотные полки.
– На то ваша воля, дядюшка! – отвечает племянник и тоже тянется к нотам.
Давние знакомцы смотрят на него со всех полок. Старик Бах живет здесь в гордом уединении, за оградой суровых, тяжелых переплетов. Время стерло надписи на соседних корешках, но и без надписей известно, что там расположились неразлучные Керубини и Мегюль. Полкой выше роскошествует в бельэтаже баловень фортуны Россини. А еще выше, как бездомный бродяга, кочует по мансардам Моцарт, и, как всегда, гонится за ним его былой соперник Сальери.
Вечная война идет на нотных полках в дядюшкином кабинете: итальянцы наседают на французов, французы теснят итальянцев, а немецкие педанты, от которых давно отмахнулись и Бах, и Гендель, и Гайдн, под шумок захватывают полку за полкой.
Будь бы дядюшка Иван Андреевич в своем кабинете хозяин, он бы, конечно, отдал лучшие места фортепианистам: свой своему поневоле брат! Но какой же дядюшка хозяин, если и при нужде не найдет на своих полках ни сонаты Клементи, ни концерта Гуммеля.
– Что вы ищете, дядюшка?
– Не знаешь
– Знаю.
– А ну? – загорается надеждой Иван Андреевич.
– Фильд, дядюшка, – без тени улыбки объясняет Глинка, – благоденствует в Москве…
– Благодарствую! – оторвавшись от полок, саркастически раскланивается Иван Андреевич. – Без тебя не знал, барабанная голова! Про Фильдовы ноктюрны спрашиваю… – Но, забыв о ноктюрнах, дядюшка делает внезапную модуляцию, обращенную к переменчивому Фильду: – Променять Петербург на Москву! Да чем же мы ему не потрафили, маэстро, а?
Давняя обида на Фильда увлекла Ивана Андреевича на новые импровизации.
– Кто оценит в Москве Фильдово туше? – тремолирует Иван Андреевич. Он, разумеется, ни на кого не намекает, но разве в Москве есть музыканты? Иван Андреевич опять ни на кого не намекает, хотя именно в Москве и нет Глинок – ни маленьких, ни больших, – кто же составит достойное общество неблагодарному Фильду?..
– А как идут твои дела с господином Цейнером, маэстро?
– С господином Цейнером, дядюшка, подвигаюсь и в механизме игры и в приобретении стиля, – раздумчиво отвечает племянник, – только вот интервалов с обращениями никак в толк не возьму! А господин Цейнер приказывает учить вдолбежку…
– Вдолбежку? Зачем же вдолбежку? – размышляет Иван Андреевич. – Однако дорожи наставлениями господина Цейнера, мой друг…
Иван Андреевич снова, кажется, готов вернуться к Фильду, так опрометчиво сменившему невскую столицу на белокаменную. Но время идет, а музыка все еще не началась. И Мишель, вместо того чтобы разыгрывать с дядюшкой в четыре руки, все еще праздно разглядывает ноты:
– Кто это, дядюшка?
– Где?
– Вон там, наверху! – На верхнюю полку, на которую указывает Мишель, въехал какой-то новый постоялец и, не смущаясь ветхого рубища, гордо взирает с высоты. – Кто это?
– Вейгль, маэстро. Да разве ты еще не слыхал? А коли не слыхал, так с него и начнем!
Иван Андреевич берет ноты и решительно идет к роялю. И вдруг на полпути дядюшкины фалдочки впадают в меланхолический минор. Тогда и Михаил Глинка прислушивается: «охи» и «ахи» Евгении Ивановны, только что раздававшиеся за стеной дядюшкиного кабинета, внезапно перешли с звонкого форте на пиано. Даже модные башмачки Софи, бойко постукивавшие где-то совсем близко, затихли в робком пианиссимо. Дядюшка еще раз поглядел на ноты в полной нерешительности, потом глянул на часы.
– Стало быть, – заключает Иван Андреевич и еще раз смотрит на часы, – стало быть, вернулась Марина Осиповна, и мы никак не можем опоздать к обеду!
Потревоженный напрасно Вейгль так и не издает ни одной ноты из своих мелодий. Следом за дядюшкой Мишель идет в столовую, и здесь немедленно со всей силой проявляются удивительные свойства тетушки Марины Осиповны. Едва Спиридон внес суповую миску, оттуда, весело клубясь, вырвался ароматный пар. Но стоило этому ароматному пару подплыть к Марине Осиповне, как он тотчас замерз и виновато испарился. В присутствии Марины Осиповны мерзло все – суп, жаркое, рыба и даже соусы.