Рождение музыканта
Шрифт:
– А ведь бывает, наверное, так, что только взглянешь в такие глаза – и сразу потонешь… В таких случаях стихи помогают… – забыв о собственном печальном опыте, мечтательно заключил Глинка.
– Ну, что стихи! – негодует Сен-Пьер. – Далеко кулику-стиху до Петрова дня – музыки! Стих, лапушка, – только грубое, вещественное выражение чувств, а музыка, чортушка, – это дух, носящийся над землей!
Николай Мельгунов уже и сам, как некий дух, носился по комнате.
– Глинушка, едем вместе
– Прежде чем обнять, тоже сообразить надо, – наставительно отвечает Глинка. – Тут, брат, импровизация не поможет и извозчики тоже…
– Да брось ты извозчиков, вот привязался, едем!..
– Об этом мне надо сперва батюшку спросить…
И долго еще беседовали они, пока не улеглись спать.
Глинка уже погасил свечу и куда-то стремглав полетел, но вдруг увидел перед собой длинное белое привидение.
– Пиши, тотчас домой пиши! – заклинало привидение. – А я своему старику объявлю, идет?
Сен-Пьер уже зажег свечу и совал Глинке в руки перо и бумагу:
– Пиши, Мимоза!
– Погоди, дай сообразить, – размышлял спросонок Глинка. Как писать в самом деле батюшке, когда батюшка твердо стоит на одном: учиться сыну в Благородном пансионе и готовиться в дипломаты! Будущий дипломат трет глаза и, глядя на колеблющийся пламень свечи, прикидывает: – А что, если к батюшке отписал бы Александр Ермолаевич?
– Идет! – Сен-Пьер со всех ног бросается из комнаты, и Глинка едва успевает схватить его за руку:
– Куда ты?
– К отцу!
– Да ведь ночь. Эх ты, импровизатор!
Глинка снова загасил свечу и взбил подушку. Сон не приходил, зато разыгралось воображение. Неплохо бы взять да и объявить мимоходом, но, конечно, в присутствии Софи: еду, мол, на-днях в Париж… Вот и пусть бы тогда щурились несносные глаза: «Ах, а мы думали!..»
Но никто так и не узнал, что они думали, потому что каникулы кончились и Марина Осиповна увезла Софи в институт, а Мишелю пришлось отправиться вовсе не в Париж, а на Фонтанку, в Благородный пансион.
При расставании Софи протянула ему руку:
– Когда вы будете играть Россини, Мишель, мою любимую увертюру, тогда вспомните обо мне и о нашей дружбе!
Вот тогда-то он и прочитал ей, наконец, стихи, только вовсе не о Россини:
Мой друг, и я певец, и мой смиренный путьВ цветах украсила богиня песнопенья…Но Софи, кажется, так и не поняла, о какой богине песнопенья говорил ей смущенный кузен, читая стихи Александра Пушкина.
Глава пятая
С картона величаво взирала гордая богиня Диана, а глядя на Диану, хмурился с карандашом в руке Михаил Глинка. Вгляделся в гипсовую натуру и стал усердно накладывать тени на божественные
А за Дианой опять пойдут Зевсы и Аполлоны. Стоит оглядеть рисовальный класс, чтобы прийти в отчаяние от множества божественных голов.
Глинка второй год трудится над картонами и все больше охладевает к академической живописи. В Новоспасском мучил его изображением носов веселый батюшкин архитектор, нынче допекает гипсовыми головами скучный петербургский академик. Правда, картоны Михаила Глинки получают отличие за отличием, но его тянет к другой живописи. Когда-то он мечтал, чтобы пели на картинке стрижи. Теперь он непрочь бы изобразить такой пейзаж, чтобы запела на нем тихоструйная речка, или нарисовать Санкт-Петербург, но опять же так, чтобы все линии и краски были как живые голоса.
А господин Бессонов рассматривает его картоны, слегка правит и поощрительно наставляет:
– Извольте копировать штрих в штрих! Придет время – перейдем к мифологическим композициям.
Это значит: вместо одного гипсового небожителя рисуй сразу нескольких. А Глинке хочется певучих линий, голосистых, звонких красок. Должно быть, и любовь к живописи приходится сродни той, которая неудержимо влечет его к звукам. Недаром он видит музыку и умеет слушать, как поют краски. Краски поют везде: в небесной синеве, и пламенеющих закатах и на старых бабушкиных образах, стоит только вслушаться в их гамму.
Если умеешь слушать, поет все: линии, улицы, города. Музыка строит почти видимые взору замки, песни выводят узорчатые терема. Зодчие высекают линии, как звуки, и живописцы знают ту же тайну, которой владеет сочинитель, живописующий в оркестре вселенную. Все художества сливаются в своем единстве, и все живут в согласном противосложении. Может быть, это тоже похоже на контрапункт? Но увы, именно строгий контрапункт так и остается для Михаила Глинки загадочным незнакомцем, о котором не у кого толком расспросить. Первый концертист Большого театра господии Бем отсылает его с этим вопросом к фортепианному учителю господину Цейнеру, а господин Цейнер предлагает учить непонятные интервалы с еще более непонятными обращениями, и учить непременно вдолбежку.
– Всему свое время, – говорит господин Цейнер, – юности не должно торопиться в умствовании, но украшать себя прилежанием!
Склонившись над картоном, с которого величаво взирала богиня Диана, Глинка вдруг рассердился:
– Богиня, а не дышит, Диана, а не живет!.. – Взял и щелкнул Диану по гордому носу.
Мимо проходил тучный, румяный Саша Римский-Корсак, привезенный в пансион, как и Глинка, из смоленского поместья. Он постоял, помолчал, посмотрел на Диану, погом на Глинку:
– Ты за что ее, Миша?