Рождение музыканта
Шрифт:
А есть и такие песни: на городские маскарады они неохочи, с менуэтами по соседству живут, но на поклон к ним не ходят. Ни на бархаты, ни на звонкий стеклярус не зарятся. Те песни – что птица-соловей: своим добром живут, своим умом новые ходы ладят.
…На рояле все еще стояли ноты концерта Вивальди, но фортепианист сидел, не прикасаясь к клавишам, углубясь в неразрешенный вопрос: «А долго ли тебя, Ладо, ждать? Кто тебя первый встретит?..»
И,
– О, неужто и Вивальди одолел? Играй, Мимоза!..
– Не буду…
– Почему? – огорчился Сен-Пьер. – Почему, Мимоза?
– Ну хотя бы потому, что я Мимоза и, стало быть, не тронь меня!.. – Как объяснить, какие нелады идут у Михаила Глинки с госпожой Гармонией, какие раздоры творятся в песенном царстве? – Я ведь не шарманка, чтоб играть по заказу!
Шарманка, простуженная от февральских непогод, в самом деле стонала где-то за окном. Глинка давно прислушивался:
– Боже мой! Моцартова увертюра к «Дон-Жуану», распятая на острых зубьях крутящихся валиков! Вот она, самая страшная казнь Дон-Жуану!.. – Глинка обнял Мельгунова и потащил его к окну. На набережной Фонтанки возле шарманщика не было почти никого. Ученый пудель напрасно стоял на задних лапах с картузом в зубах…
Стоит ли быть действователем? И как им стать, коли не удается ни в музыку проникнуть, ни к песенному царству ключи найти?
Благородный пансионер второго класса давно не вел с песнями тех разговоров, которыми тешился когда-то в Новоспасском. И сама песня, ступая по косточкам тишнеровского рояля, не спрашивала у него, как раньше: «А куда, Михайлушка, теперь пойдем?..» Михаил Глинка знал теперь совершенно точно, что в музыке нет тех нотных кружков, которые могли бы изобразить каждую песенную стежку, что выводят и в Новоспасском и в столичной Коломне песенные умельцы. Музыке тех стежек и не нужно. У нее для себя все есть, и все ее несметные богатства на пяти нотных линейках без всякой тесноты живут. Можно, конечно, и русскую песню туда уложить, но она отлетит еще дальше…
Эх, не одна, да не одна дороженькаВо поле пролегала…«Что ж для тебя, песня, новые ноты сочинять, что ли?» – урезонивает неподатливую «дороженьку» фортепианист.
А песня по клавишам походит и опять его поучает: «В древности, точно, было, что певчие дьяки по крюкам пели, видал крюки?..» Смутно помнится Михаилу Глинке, что у пономаря Петровича видел когда-то прадедово наследство: крюковые книги, в которых песнопение по крюкам обозначалось, по киноварным метам шло, по крыжам да по сорочьим ножкам. «Неужели же надо к песне через древность пробираться?» – думает Глинка и опять ответа ждет…
А песня тут как тут: «Ни древним крюком меня не добудешь, ни в кружочках не увидишь, пока не найдешь ко мне столбовой дороги-большака!..»
И, может быть, тут бы и смилостивилась песня, показала путь, да спугнул ее Иван Екимович. Подинспектор Колмаков, стоя в дверях, уже три раза окликал своего любимца.
– Опять мыслишь, мал золотник? – догадывается Иван Екимович. – Берегись размышлений, homo sapiens! [36] Помни: голова дана в украшение человеку! – И, завершив сентенцию, подинспектор вспомнил: – Ступай-ка в приемную, к тебе посетитель.
36
Мудрый
– Ко мне?!
Это было странно: до субботы оставалось целых три дня. Уж не батюшка ли прибыл самолично, чтобы отправить Мишеля с Мельгуновыми в Париж?
Но по приемной нетерпеливо летали фалдочки дядюшки Ивана Андреевича.
– Дядюшка, что случилось?
– Ничего не случилось! Только, признаюсь, объявил я Марине Осиповне, что ты болен, маэстро…
– Нимало, дядюшка, я совсем здоров!
– Ну, полно, полно, кому лучше знать? А Марина Осиповна приказала немедля ехать тебя проведать и, если что-нибудь серьезное, тотчас везти домой! – Дядюшка Иван Андреевич говорил нарочито громко. – Везти домой и звать медиков! Коли ты серьезно болен, кто же тогда за тебя в ответе будет? А завтра, маэстро, – дядюшка вдруг перешел на вкрадчивое misterioso [37] , – у Юшковых концерт при полном оркестре… Ну, чем же ты болен?
37
Таинственно (итальянский музыкальный термин).
Весь следующий разговор происходил на зловещем шопоте, каким пользуются на театре заправские злодеи:
– А что играют, дядюшка?
– Моцартову увертюру к «Титову милосердию»!
– Может быть, на золотуху сослаться?
– Воображения у тебя нет! Еще будут Бетховена играть, вторую симфонию…
– Так скажите, дядюшка, что у меня опять припадок лихорадки…
– Ты поройся в памяти покрепче, маэстро, – говорит Иван Андреевич, – припадок в прошлый раз был, начальство усомниться может, а Бетховен чего не стоит!
Мишель перебирает все свои хвори, прошлые и будущие, действительные и мнимые. Как назло, все сейчас отступились.
– Дядюшка, нашел!
– Ну?
– Нервическое расстройство: по этому пункту непременно уволят!
– Идет, – говорит Иван Андреевич, – идет! Нешто возможно этакий концерт пропустить?
Дядюшка ушел к инспектору, а Мишель ждал его в самом деле в припадке нервической лихорадки: шутка ли, Бетховен!
В пансионе давно привыкли к тому, что Михаил Глинка не расстается с болезнями, но по примерным успехам он никогда еще не был на подозрении. И отпуск, как всегда, был ему дан.
Когда они ехали к Казанскому собору, дядюшка хитро подмигнул Мишелю:
– Ты к завтрашнему-то дню не забудь выздороветь, маэстро, а то получишь вместо Бетховена тетушкин декокт!
Глинка, конечно, выздоровел, хотя лихорадка так и не покидала его до самого вечера у Юшковых: вдруг тетушка Марина Осиповна перерешит и вместо Юшковых повезет дядюшку в другое место! К счастью, дом Юшковых состоял у Марины Осиповны в числе презентабельных, и все поехали именно туда.
– Дядюшка! – сказал Мишель после концерта.
– Что тебе? – отозвался Иван Андреевич.
– Бетховен! – Мишель ничего не мог больше сказать, потому что нервический припадок вовсе не был теперь мнимым. Но Иван Андреевич и так все понял.
– Вот именно, Бетховен! – еще раз подтвердил дядюшка, когда они уже поднимались по лестнице в дом Энгельгардта.
И они опять поняли друг друга как нельзя лучше.
А через несколько дней в пансион явился батюшка Иван Николаевич. Он обнял и поцеловал Мишеля и еще не успел ничего рассказать о Новоспасском, не успел даже расспросить сына о занятиях, как уже опять поднялся: