Рождение музыканта
Шрифт:
– Милостивые государыни и милостивые государи, прошу благосклонного вашего внимания!
Вильгельм Карлович встал, чтение началось. Читая, поэт разгорался все больше, срывался, снова повышал голос и особенно звонко произнес:
И ты, наш юный корифей,Певец любви, певец Руслана,Что для тебя шипенье змей,Что крики филина и врана?..Кюхельбекер приостановился только на миг, чтобы набрать дыхания во впалую грудь, но змеи уже громко зашипели в собрании и филины недоуменно растопырили
Косясь на председателя, черный вран все запоминал. Но председатель, едва видимый из-за председательского стола по причине малого своего роста, был все так же невозмутим.
После заседания, уже будучи в своем кабинете, Федор Николаевич, как всегда, простер перо к незримому спорщику:
– Кому, как не Александру Пушкину, будем петь хвалу? Кому?!
Невидимый собеседник молчал, вероятно во всем на сей раз с Федором Глинкой согласный.
А черный вран написал и послал куда надлежит донос о читанных в обществе предерзостных стихах титулярного советника Вильгельма Кюхельбекера с иносказательным упоминанием в них имени известного правительству своим неблаговидным поведением коллежского секретаря Александра Пушкина.
Но Федор Глинка, ничем не смущаясь, напечатал те предерзостные стихи в журнале «Соревнователь просвещения и благотворения» и тем еще более поразил всех новой своей дерзостью. Никто, кроме Федора Глинки, не смел печатно говорить в то время о Пушкине. Но ему ли, Федору Глинке, бояться? Был он на поле Бородинском и выстоял, потому что верил в Россию. И теперь он неустанно звал богатырей, которые явят миру истинную Русь. Звал и верил: они придут! Богатырю, может, надлежало бы явиться в шеломе да в кольчуге и ростом быть выше облака ходячего, а объявился Александр Пушкин, ростом не высок и собой не величав, хотя стремителен и горяч так, что от него, как от огнива, летят искры. И вместо кольчуги на нем всего лишь черный партикулярный сюртук от модного портного. Вот какие пошли богатыри!
– Так кому же, государи мои, будем петь хвалу, если не ему, надеже русской, Александру Пушкину?
В кабинете Федора Николаевича было попрежнему тихо. Незримый собеседник хозяина согласно молчал. А черный ворон каркал-каркал на Федора Николаевича, но не накаркал ему никакой беды.
Хуже пришлось Кюхельбекеру. Во-первых, в Коллегии иностранных дел навсегда вычеркнули из списков причисленных имя этого дипломата, самого удивительного из всех, которых когда-либо видел мир. А, во-вторых, учителю словесности Вильгельму Кюхельбекеру именно за публичные опыты в оной словесности пришлось навсегда покинуть Благородный пансион.
– И чорт с ним, – рассудил Вильгельм Карлович, – только вот с судариками расстаться жаль!
А благородные пансионеры так ничего о наставнике
В пансионе шли последние лекции. Слушая профессоров, неведомой грустью томился Михаил Глинка. Тоскливо и одиноко жить без сердечного друга Сен-Пьера. Непонятная тревога вселяется в душу всякий раз, когда говорят об истории Левушкиного брата. И совсем уж неладно исчез из мезонина Кюхля.
Мысли Глинки часто возвращались к Вильгельму Карловичу. Может быть, он хоть летом приедет на Смоленщину? Но ни Дмитрий, ни Борис Глинки тоже ничего об этом не знали. Матушка их, Устинья Карловна Глинка, действительно писала, что ждет братца Виленьку на побывку в Закупу, а что думает про то сам Вильгельм Карлович – бог знает. Братья Глинки, оказывается, тоже давно не видели его.
Жаль, если не поедет Вильгельм Карлович к духовщинским Глинкам в Закупу, а с Духовщины еще бы лучше приехать ему в Новоспасское. Отправились бы они тогда вместе в Сухой Починок или к руднянским песельницам. Вот тогда узнал бы Кюхля, какие песни поет народ. Унылые? Вот в том и буду с вами, Вильгельм Карлович, диспутовать!..
Положительно подинспектор Колмаков вселился в Глинку и не давал ему покоя.
– А как мы понимаем уныние? – продолжал воображаемый диспут воображаемый Иван Екимович. – Уныние понимаем мы как стон и слезы хилой души. Нет у народа таких песен… Есть, точно, многие песни, горем-лыком подпоясанные, только унылых нету! Довольно!..
Впрочем, и сам философ-подинспектор не подозревал, какие диспуты вел от его лица малый ростом второклассник. Однако ни пансионские метаморфозы, ни музыка не помешали ему управиться с экзаменами.
Переведенный в следующий класс с отличием, Михаил Глинка уезжал в Новоспасское. На все летние каникулы полагается один июль. Только тридцать один считанный день!
Нет дороги радостнее, чем на родину. Но вечностью тянется каждая верста, и самой протяжной песней не может измерить эти версты ямщик.
«Моя Арфа»
Глава первая
– Вы поместитесь теперь в общих спальнях, – говорит Михаилу Глинке инспектор Благородного пансиона господин Линдквист.
– Слушаюсь, – отвечает озадаченный пансионер и смотрит на инспектора вопросительно: что случилось в пансионе за короткие каникулы?
– Мезонин занят под казенные надобности, мой друг, – разъясняет господин Линдквист и прибавляет доверительно: – А пребывание воспитанников на приватном положении признано неуместным в закрытом учебном заведении, каким является по уставу Благородный пансион. Ступайте и устраивайтесь на новоселье!
Кажется, еще не успел Глинка и осмотреться в Новоспасском за короткую побывку, кажется, что все еще звенят в ушах новоспасские колокола и стрекочут девчонки, но вот сколько в Петербурге перемен!
На дверях мезонина, в котором так уютно жилось посреди пансионской сутолоки, висит унылая табличка: «Лазарет». А сам пансион собирается переезжать с тихих берегов Фонтанки в Семеновский полк.
Глинка хмурится и недовольно сопит. Но, кажется, еще больше недоволен новшествами тишнеровский рояль. Ему тоже пришлось переехать из мезонина в парадную пансионскую залу. Теперь он стоит между казенными развалинами и угрюмо молчит.
– Что, старина, плохо живем? – сочувствует ему хозяин. – Ну полно, старик, скоро будем жить лучше. А кончим пансион да укатим в Новоспасское, тогда душу отведем…