Рождение мыши
Шрифт:
— Ну, прости меня, — сказала она просто. — Ты прав, конечно. Это верно — нехорошо! Я больше не буду. Я тоже все поняла и сделала выводы.
И Онуфриенко тоже сказал:
— Ну, прошу прощенья, брат. Я ведь тебе верил только процентов на пятьдесят.
— Да? — удивился Костя. Они уже шли по улице.
— Да. Считал, что ты немного все-таки гнешь лишнего. Ну прибавляешь кое-что. Но ты не сердись: кто же на свете не врет? Я сам, когда рассказываю, беру лишку.
Костя искоса, но внимательно посмотрел на него — не разыгрывает ли? Нет. Онуфриенко смотрел на
— Поэтому ты и про каток…
— Именно поэтому! Говорю: прости — виноват.
Несколько шагов прошли молча, потом Онуфриенко вздохнул и сказал:
— Значит, верно: любит тебя! И ничего тут не скажешь — любит!
Это последнее «любит» он произнес с такой железной уверенностью, что у Кости замерло сердце и на эту минуту он тоже поверил: «Да! Любит!» Целые пять минут они дружно шли нога в ногу.
— А что она на пять лет старше тебя, это чепуха, — словно прочитал его мысли Онуфриенко. — Знаешь что? — Он вдруг остановился, и голос зазвучал, как флейта. — Знаешь что? Женись на ней, а? А она пойдет. Я уже вижу, что пойдет.
Костя молчал. Он был счастлив.
— Помни, брат, — строго произнес Онуфриенко, — второй раз такую не встретишь, — ото всей души советую: женись! — и сейчас же заговорил о другом.
Глава 3
Через три дня в одно очень теплое февральское утро, когда капало со всех крыш и город был весь до краев наполнен прозрачным стеклянным перезвоном, Семенов зашел в театр. Шло уже четвертое действие — массовка, и она подобрала всех студийцев из уборных и коридоров. Николай походил по мастерским и фойе, постоял около столярки, с наслаждением втянул запах скипидара и стружек и спустился в буфет. И там тоже никого не было, только за стойкой полная волоокая буфетчица читала «Графа Монте-Кристо» да в самом уголке за отдельным столиком сидела такая же волоокая и толстенькая, как снегирь-пухляк, поэтесса Надя Соколова в своей постоянной мохнатой фуфаечке шоколадного цвета, задумчиво поглаживала забинтованное горло и помешивала чай ложечкой. Николай тихо прошел к стойке, заказал что-то и, неся перед собой тарелочку с пирожными, подошел к Наде
— Что грустите, Надя Соколова? — спросил он ласково.
Она быстро обернулась.
— Если вы не возражаете… — Николай отодвинул от стола стул и сел с ней рядом. — Надя, вот эта тройка — ваши, а мои — эти песочные. — Надя переполошилась, вспыхнула, но он спокойно отложил себе два пирожных и пододвинул ей тарелку. — Отчего вы не на сцене и одна и грустная?
Надя печально погладила горло:
— Связки у меня что-то. — Она все время болела ангинами.
— Так вы кричите на своих пасомых! Ай, ай, Наденька!
Надя задумчиво посмотрела на Семенова и вдруг решилась:
— Николай Семенович, можно с вами поговорить серьезно?
— Вполне, Надя, — дружелюбно кивнул Николай, — слушаю вас.
— И кон… кон-фи-ден-ци-ально, — старательно выговорила Надя, загораясь все больше и больше.
— И конфиденциально тоже можно. Но только идти для конфиденции никуда не потребуется? Нет? Ну и хорошо —
Надя посмотрела на него, открыла было рот, но сейчас же осеклась и схватила пирожное. Николай посмотрел на нее и встал. Он прошел к столику, заказал бутылку пива, два стакана, вернулся, сел и сказал:
— Итак?
И тут Надя, глядя ему в глаза, пожаловалась:
— У нас очень неладно с Любимовым.
— Да? — Николай наполнил стаканы и один подвинул Наде. — Что же именно с ним происходит?
— Какой-то странный он стал, — сказала Надя, нервно теребя кончик скатерти. — Пьет! На занятия не ходит! — И она пригубила стакан.
— За ваши успехи! — Николай чокнулся с ней. — Хорошо, и чему вы это, Надя, приписываете?
Надя поколебалась, подумала.
— Все Онуфриенко, — сказала она вдруг, — это он все! Страшно неприятный человек.
Николай смотрел на нее внимательно и ласково.
— Чем же, Надя, неприятный?
— Пьет, устраивает вечеринки, у него всякие там… Какие-то у него знакомые, — нервно, отрывисто и резко говорила Надя, — циркачи какие-то; работает он в филармонии кассиром, а деньгами — так сорит! Откуда эти циркачи? К чему они?! — она негодующе пожала плечами.
— Но как вы, однако, о циркачах! — покачал головой Николай. — Нельзя так, Наденька, цирк — это большое искусство.
— Господи, да какое же это искусство! — ужаснулась она. — Это же просто-напросто… — И она не нашла нужных слов.
Николай нахмурился.
— Ну а что ж вы, не можете притащить его на собрание и пробрать с песочком: почему пьешь? почему дурака валяешь? почему на занятия не ходишь?
— Так у него же всегда на все уважительные основания, — хмуро сказала Надя. — Справки от врача, и потом… — она не закончила.
— Ну, ну?
Надя хмуро смотрела на скатерть.
— Рябов однажды по поручению комитета говорил с ним, и Костя сказал: «Вот вам мои справки от врача, и всё! А будете разводить сплетни — уйду из студии».
— Ну и скатертью ему дорога, — возмутился Николай, — и плевать на него, если он такой, что не считается с товарищами… так, Надя? — Надя молчала. — Что, разве не так, Наденька?
— Не наплевать, — ответила тихо Надя. — Нам на Костю не наплевать.
Это «нам» прозвучало как «мне», и Николай так это и понял.
— Ну хорошо, — сказал он, — но вот вы сказали «пьет», что ж он — буянит, не работает, приходит пьяный в театр?
— Ну что вы! — почти суеверно испугалась Надя. — Нет, нет!
— Но тогда, Надя, может быть, и вообще не пьет? Кто видел-то?!
Надя подумала.
— Я видела! — сказала она хмуро.
— На праздниках?
Она все смотрела на скатерть.
— Нет, не на празднике. Он стоял пьяный возле гостиницы и смотрел в окно.
Наступила небольшая пауза, а потом Надя заговорила горячо и тихо:
— Нина Николаевна очень хорошая, честная, добрая, ей ничего никогда не жалко, мы ее все любим, но зачем она играет Костей? А она ведь играет! — Николай молчал. — Что ж, разве она не понимает… Ой, что я говорю, — и Надя прижала ладони к разгоряченному лицу.