Рождение мыши
Шрифт:
Питомник — или оранжерея — был сплошь заставлен лилиями — не было видно ни пола, ни потолка, ни полок, ни столов, одни листья, стебли и высокие узкие цветы с толстыми грубоватыми ярко-желтыми тычинками, — только потом он стал различать ящики, горшки, корзины. Лилии были изумительны. Изумительна была их стройность, простота и слаженность. Изумительна была белизна, такая полная и яркая, что от нее не хотелось оторваться, — такого цвета бывают лебеди, одежда святых на картинах, старинные статуи.
В комнате было жарко и сыро. На стене висел большой термометр
— Ну вот, — радушно пригласил профессор, — выбирайте, а я… — И он быстро вышел.
Костя стал выбирать и вдруг увидел, что не все лилии одинаковы: их полная и чистая белизна имела несколько оттенков — тут была и чуть заметная просинь, и блеск и переливчатость авиационного шелка, и желтизна старого мрамора.
Профессор вернулся с высокой полной дамой в коверкотовом костюме, той самой, что вырвала когда-то пальму из рук смешного старика.
— Здравствуйте, — улыбнулась дама, — Клавдия Николаевна. — Они пожали друг другу руки. — Мы с мужем очень рады, что можем быть вам полезны. Я несколько раз видела вашу юбиляршу.
— А ну, молодой человек, скажите, сколько ей лет? — лукаво спросил профессор, смотря на жену.
— Двадцать два! — ответил Костя.
— Вот — двадцать два! — подтвердил профессор сияя.
— И заслуженная? — слегка удивилась его жена. — Она действительно показалась мне очень молодой, но… дай-ка! — Она долго рассматривала карточку и наконец сказала: — Очень славное лицо!
— Правда, славное очень? — обрадовался профессор.
— Правда! Но молодой человек, может быть, торопится на торжество, а ты задерживаешь его! Так что ты хочешь ему дать — розы, лилии?
— Ну конечно лилии! И не «Славу Бурбонов», а что-нибудь из высокогорных ливанских сортов — ну, например, «Царица Савская». Вот, пожалуйста, выбирайте. Нельзя только, — он поискал глазами, — вот этот куст нельзя — он один у меня, — и вот этот, а все остальное — и этот, и этот — пожалуйста!
— А может быть, молодой человек по роду своих чувств предпочитает более яркие цветы? — улыбнулась Клавдия Николаевна. — Георгины, гвоздики, розы? — Она ласково поглядела на Костю. — Извините, я лет на пятнадцать старше вас, поэтому позволительно мне спросить вас…
— Клава, ну не будь же нескромной, — азартно и радостно воскликнул профессор.
— …Спросить вас: вы дарите цветы просто юбилярше или близкому вам человеку?
— Да Клава же! — рассмеялся профессор и взмахнул руками. — Вот еще бестактная, ей-богу! — Но полная белолицая женщина улыбалась так ясно, просто, дружески, что Костя не смутился.
— Моя любовь! — ответил он серьезно.
— Ну-у? — торжествующе хохотнул профессор и потер руки. — Ну какие же могут быть тут яркие цветы? Какие розы и какие гвоздики? К чему они?! Тут молодому человеку могут помочь только одни белые лилии!
Когда Костя вышел от профессора, Рябова, конечно, уже не было. Кто же будет ждать столько?! Костя подумал и пошел домой. Он нес корзину с цветами,
— Ну, наконец, — сказал он, присматриваясь к Косте. — А тебя товарищ заждался. Целый час сидит.
— Рябов? — обрадовался Костя — только его бы он и хотел увидеть в эту тихую светлую минуту, — вот бы они уж наговорились о Нине.
— Ну уж кто, не знаю — не спрашивал! — слегка поморщился отец. — Э, а это что у тебя? — Костя отвернул край розовой бумаги. — О-о! Цветы! Да какие еще! Откуда это ты? Кому?
— Нине Николаевне, — гордо ответил Костя, — у нее день рождения.
— Молодец! — горячо ударил его по плечу отец. — Правильно! За подарок — отдарок. Ну-ка, покажи! Слушай, да это лилии! И еще какие! Ах, какая же все-таки красота! Где достал?
Костя молча посмотрел на отца, хотел что-то сказать, но вдруг чмокнул его в щеку и, застыдившись, побежал к себе. Дверь его комнаты была полуоткрыта. На фоне окна, зеленого от луны, сидел Онуфриенко.
— Отыскался пропащий! — сказал Онуфриенко, вставая, и затушил папиросу прямо о крышку стола. — Ждал я тебя, ждал и хотел уже уходить! Где ж ты был? А это что?
Костю так и передернуло — всего меньше он хотел бы видеть Онуфриенко. Он молча поставил цветы, подошел и включил свет.
— И нечего тебе было сидеть в темноте, — сказал он сварливо, — оставь цветы, помнешь!
Словно не слыша, Онуфриенко отвернул край розовой бумаги.
— О-о! — потянул он одобрительно. — Дельно и в самый раз! Где достал? Кому? Возлюбленной?
— Какие у тебя все противные слова, — мучительно поморщился Костя.
Онуфриенко вдруг поднял голову и с любопытством, внимательно посмотрел на него.
— Э-э, да она тебя, кажется, турнула, — догадался он. — Ну что ж молчишь? Турнула, да? Ладно, твое дело! Бери корзину, пошли.
— Куда?
— Сколько раз я тебя просил: не кудыкай, не будет пути. Ну, раскачивайся же! Я тебе говорю: запаздываем. Верно, откуда цветы-то?
— Наверно не украл, а дали! — агрессивно и грубо ответил Костя.
— Знаю, что украсть не сумеешь, — презрительно усмехнулся Онуфриенко, — спрашиваю, кто дал.
— Профессор Ященко.
— Что-о? — У Онуфриенко на секунду даже отнялся язык. — Какой профессор Ященко? Я серьезно спрашиваю!
— Да я серьезно и отвечаю. Тот самый.
С минуту они молча смотрели друг на друга.
— Где он живет? — вдруг быстро спросил Онуфриенко.
— Оставь, пожалуйста, — резко оборвал его Костя, — что еще за допрос! Следователь, что ли?