Рождение мыши
Шрифт:
Животных она вообще не любила («Вот уж когда мне будет шестьдесят…»), а он переехал к ней с филином Попкой, ежом (а это похуже даже черепахи) и золотыми рыбками — вуалехвостами.
Днем Попка сидел на елке и только хлопал глазами, а ночью летал по комнате, бил посуду, если ее забывали на столе, и ухал.
Не успела Нина привыкнуть к Попке, как появился волчонок — Вольфганг (значит, тезка Гёте). Николай с шиком водил его по городу, и, когда заходил в театр к Нине, Вольфганг сидел возле галош и зонтиков, и возле него всегда стояла толпа. Если к нему подходили, то он сразу же вскакивал и рычал, при этом шерсть у него вздыбливалась, а глаза зажигались желтым накалом. Нина его ненавидела, страстно,
— Ну вот, — лояльно говорила Нина, — что я про него могу сказать? Солидная пожилая птица, никого не трогает, не скандалит, пусть живет хоть еще сто лет — пожалуйста!
Но за вороном появилась Воспитанница — это была царственно великолепная рысь. Ее Николай (а после конца Вольфганга и Лизоньки он быстро поумнел и что-то понял) выкармливал где-то в глубоком подполье, тайком от всех нас, и привел к Нине только тогда, когда она из котенка превратилась во взрослого зверя.
Нину рысь не замечала, она хозяйкой ходила по ее коврам, лапой отворяла двери, когда хотела спать, прыгала на Нинину кровать и сбрасывала подушки, встречала и провожала гостей и, когда мы вечером собирались вокруг самовара, сидела, выпрямившись, на отдельном стуле и внимательно слушала разговоры. Она занимала у Нины бездну времени. Бывало, зайдешь к ним и Нина выбегает из кухни с засученными рукавами. «Ниночка, с чего это вы сами занялись стряпней? Даша-то где?»
— Проходите, проходите. Я готовлю Воспитаннице ужин. Варю мясо. Сейчас освобожусь!
А рядом ходит Воспитанница — важная, холодная, вежливая и обнюхивает шубу.
Раз я сказал:
— А знаете, Ниночка, мне иногда кажется, что хозяйка-то здесь Воспитанница: Николая она признает, а вас прописала на жилищных излишках.
— А что ж, — ответила она очень серьезно, — вот знаете, Николай как придет, так прямо к ней, и они целуются.
Я рассмеялся.
— Да вам вот смешно, — огорчилась Нина, — а у нее, может быть, эхинококки — ведь она все-таки кошка!
Я схватил Нину за руки и повернул к себе.
— А ну-ка, посмотрите на меня — да вы же ревнуете!
Она обиделась, вырвалась, фыркнула и ушла на кухню.
— А что вы думаете, — крикнула она мне оттуда, — из Джамбула послал телеграмму: «Здоровье Воспитанницы», а обо мне ни слова, — разве ж не обидно?
А через десять минут я видел, как Николай и Воспитанница здоровались, — они целовались-миловались, хлопали друг друга то руками, то лапами, ложились на ковер, переворачивались с боку на бок и мурлыкали. А Нина стояла рядом и уж не сердилась, а смеялась и чуть не плакала от умиления.
— Да куда ж ты к ней лицом, у нее же глисты! Ну смотрите, Сережа, как жить с таким уродом!
Но я знал — она, между прочим, и потому его любит, что он урод.
Конец Воспитанницы был таков.
Когда Николай уехал на фронт, а Нина спешно вернулась с гастролей, рысь целый день ходила за ней, вопросительно глядела на нее и мяукала (это не мяуканье, конечно, это гортанный лесной крик, немного похожий на призывный крик оленя). Подойдет к Нине, встанет против нее,
Горе сближает больше, чем радость, и однажды Даша рассказала мне об одном их разговоре.
— Плохо тебе? — грустно спрашивала Нина у рыси. — Скучно? А мне каково? Вот легла бы рядом с тобой и замяукала! А кормить-то тебя надо! — Рысь молчала и смотрела на нее. — Эх, зверина! Я-то тебя понимаю, да ты-то никак меня не поймешь.
А так все шло по-прежнему. Мясо у Воспитанницы было всегда, и когда я приходил к ним, Нина, как и раньше, выходила из кухни в фартучке и с засученными рукавами, но Воспитанница не ходила уже вокруг меня и не нюхала морозную шубу, а тихо лежала на своем матрасике под роялью и дремала. Только когда мы сели за стол, она вдруг поднялась, подошла ко мне, постояла и ушла. Когда месяца через два я встретил Нину в театре, она мне сказала:
— А знаете, вчера приходили из зоопарка и уговорили меня отдать им Воспитанницу.
— Как?! — воскликнул я.
Она спрятала глаза.
— Под сохранную расписку, до его возвращения. — И так как я молчал, объяснила мне: — Ну, всю душу из меня вытянула — зацепит лапой за платье и тянет. А у меня и так все из рук падает. Вот уж вернется наш хозяин…
Но Нинин хозяин все не ехал, а слал жизнерадостные открытки, а потом и открытки перестал слать — замолк совсем, и Воспитанница так и осталась в зоопарке. Но однажды Нина позвонила мне и, не здороваясь, сказала:
— У меня такое горе — погибла Воспитанница!
— Как так? — обомлел я.
— Все я виновата, — голос у Нины дрожал. — Оказывается, они там стали ее запирать, а меня не было целую неделю. Она три дня ходила по клетке не останавливаясь — думали, привыкнет. Куда! У нее же характер Николая — с ними злом ничего не сделаешь! Вечером ее стало рвать, а утром пришли, а она уже холодная. Что ж я теперь ему… — Голос у Нины дрожал, и она замолчала.
Так погибла Воспитанница моего друга — остались ворон, золотые вуалехвосты, филин Попка да суслик Пинька.
III
Шли дни и месяцы. Николай давно попал в рубрику пропавших без вести, в волосах у Нины появилась серебряная прядь.
Золотые вуалехвосты сдохли, ворон и Попка улетели, только Пинька — любовь и гордость Николая — все жил и портил мебель. Он словно чувствовал, что у него все впереди.
Так и случилось.
В 44-м году, зимой, театр решил поставить для клубов и госпиталей какую-нибудь мелодраму полегче и позабористее.
Остановились на «Соборе Парижской Богоматери».
Нашли старую инсценировку, перепечатали и передали мне с просьбой почистить и поджать.
Я очинил карандаш, да и начал крестить. Массовые сцены — прочь! Вставные номера — прочь! Все, что не умещается на трех досках поверх двух бочек, — тоже прочь! Так я вычеркнул примерно 25 процентов текста, и пьеса приобрела легкость необыкновенную. В таком виде ее начали репетировать, и месяца через три пригласили меня на прогон.
Мне понравились все, кроме цыганочки Эсмеральды. Ее играла Кручинина. Ну, слов нет, заслуженная артистка республики Кручинина-Задольская очень хорошая актриса, и Анну Каренину или Любовь Яровую она исполняет отлично, но ведь Эсмеральда — это тоненькая, легкая стрекозка — она танцует, поет и водит по улицам старого Парижа белую козочку с позолоченными рожками. Танцевала и Кручинина — но, товарищи! Ведь спектакль будут смотреть молодые ребята, они в бабах толк понимают, на все наши условности им плевать; если в тексте стоит «18 лет», то не давайте же сорок! И потом — наружность, наружность! Ведь Эсмеральда — красавица, а что такое Кручинина? Так я и сказал режиссеру.