Рождение Венеры
Шрифт:
– Я не так хорошо разбираюсь в искусстве, как вы, – скромно ответила я.
– А ну-ка, попробуй угадать. – Он порылся в кипе листов и вытащил рисунок, иллюстрировавший одну из песней «Рая», где завитки волос Беатриче развевались вокруг ее лица с той же пышностью, что и складки одеяния – вокруг ее тела. И мне показалось, что в этом лице – полузастенчивом-полубезмятежном – мелькнуло сходство с другой, с той, что пробуждала вожделение всех смотревших на нее мужчин, отвращая их от собственных жен.
– Алессандро Боттичелли?
– Превосходно! Она поистине его Беатриче,
– Но… Но когда же он все это нарисовал? Я и не знала, что он делал иллюстрации к «Божественной комедии».
– О, наш Сандро испытывает к Данте не меньшую любовь, чем к Богу. Впрочем, я слышал, он стал меняться под действием слов Савонаролы. Но эти рисунки созданы несколько лет назад, после его возвращения из Рима. С самого начала он трудился над ними самоотверженно, словно не на заказ – хоть покровитель у него был и тогда. Он работал над ними очень долго. Но, как ты сама видишь, так и не завершил.
– А как они попали к вам?
– О, к сожалению, они хранятся у меня лишь временно. Мне передал их друг, который погрузился в политику и потому опасается, как бы его коллекция не пострадала от уличного насилия.
Разумеется, меня разбирало любопытство, кто же этот друг, но Кристофоро больше ничего не сказал. Я вдруг вспомнила о родителях – о том, насколько моя мать была умнее отца, и все же во многие вещи он ее не посвящал, а она никогда не расспрашивала о них. Наверное, и я скоро научусь понимать, где проходит эта граница.
Я снова обратилась к рисункам. Странствие по «Раю» было увлекательным, даже познавательным, но моим вниманием очень скоро завладел «Ад». Эти страницы кишели образами страдания и печали: тела, тонущие в реках крови, полчища пропащих душ, несущиеся сквозь вечность, гонимые огненными ветрами; а тем временем Данте с Вергилием, на некоторых иллюстрациях облаченные в немыслимо яркие одежды, бредут вдоль холодного края каменной пропасти, которую лижут языки пламени.
– Скажи мне, Алессандра, – обратился ко мне муж, заглядывая мне через плечо, – как ты думаешь, отчего ад всегда таит в себе больше притягательности, чем небеса?
Я мысленно перебрала все другие картины и фрески, какие видела раньше, с их назидательной жутью: скорченные бесы с когтями и крыльями, как у летучих мышей, раздирающие мясо и хрустящие костями. Или сам дьявол с его исполинским звериным телом, поросшим густым волосом: вот он заталкивает себе в пасть вопящих грешников, словно морковки. Для сравнения – какие райские образы я помнила? Сонмы блаженных святых да сомкнутые ряды ангельских ратей, объединенные в безмолвной безмятежности.
– Быть может, оттого, что всем нам знакома боль, – ответила я. – А постичь возвышенное нам гораздо труднее.
– Вот как? Значит, противоположностью боли ты считаешь возвышенное? А как же наслаждение?
– Мне кажется… Мне кажется, «наслаждение» – слишком слабое слово, чтобы описать союз с Богом. Ведь наслаждение – это земное понятие: человек получает его, уступив соблазну.
– Именно! – Он рассмеялся. – Значит, муки ада напоминают нам о земных наслаждениях. Между ними крепкие узы, тебе не кажется? Потому что они напоминают нам
– Хотя должны напоминать нам и о грехе, – произнесла я строго.
– Увы, это так. Грех! – Он вздохнул. Похоже, его эта мысль не очень печалила. – Они растут друг возле друга, сплетаясь, как плющ с деревом.
– А какое место вы бы там себе выбрали, мессер? – спросила я, позабыв о строгости, и подумала, не употребить ли мне в следующий раз слово «муж».
– Я? О, я отправился бы туда, где собираются лучшие люди.
– Что бы вы предпочли – сплетни или философию?
Он улыбнулся:
– Разумеется, философию. Для вечности я выбрал бы в спутники мудрецов классической древности.
– Ну, в таком случае вы попали впросак! Ведь все эти великие умы античного мира пребывают в лимбе, ибо они жили еще до рождения подлинного Спасителя. И если они не испытывают мук, то страдают от отчаяния, потому что им не оставлено надежды на переход в иные сферы. Им не позволено даже войти в Чистилище.
Он рассмеялся:
– Превосходно! Хотя, должен сознаться, я сразу почуял твою ловушку. И решил угодить в нее, чтобы доставить тебе удовольствие. – И конечно же, стоило ему это сказать, как я подумала, что сама наша беседа приносит нам обоим наслаждение – и потому, если он прав, уже является спутницей греха. – Впрочем, я бы добавил, что если Данте суждено стать нашим Вергилием в странствиях по загробному миру, то, я уверен, мы оба согласились бы, что и в аду есть места, где можно найти себе отличных собеседников: ведь в промежутках между муками его грешники умудряются вести между собой глубокомысленные разговоры.
Теперь мы с ним стояли ближе друг к другу, а под нашими пальцами извивались сотни нагих тел. В Дантовом Аду была своя элегантная метафизическая симметрия: для каждого греха – соответствующее наказание. Так, чревоугодников карали вечным голодом; тела воров, которые при жизни не отличали свою собственность от чужой, терпели метаморфозы, перерастая в змей и прочих гадов, а сладострастники, сжигаемые жаром похоти, были гонимы нескончаемыми огненными ветрами, и от палящего зуда им не было избавления, сколько бы они ни чесались.
И вот на них смотрим мы, муж и жена, чье вожделение освящают узы брака. И если между нами произойдет телесное сближение, то это будет уже не грех, а, напротив, шаг в сторону божества. Мы же оба читали Марсилио Фичино. Vinculum mundi: [13] любовь, связующая воедино все Божьи творенья, радостный союз платонизма с христианством. Значит, физическое соединение мужчины и женщины в любви служит первой ступенькой на лестнице, которая может привести к полнейшему восторженному единению с Божественным Началом. И я, так часто мечтавшая о подобном запредельном опыте, вдруг ощутила где-то в глубине лона некое мимолетное ощущение, в котором будто соединились щемящая боль и наслаждение.
13
Узы мира (лат.).