Рождение волшебницы
Шрифт:
В затхлой скучище подземелья, во мраке и холоде, голодной Золотинке ничего иного не оставалось, как гадать. Как понимать, что никто не идет? Стоит ли радоваться, что упрятанного с глаз долой пигалика забыли? И если тирану совсем плохо – хуже некуда – мир, может быть, обойдется теперь без подвигов? Или живой и здоровый пуще прежнего Рукосил отдал приказ сгноить пигалика в забвении?
Словом, Золотинка уже не знала, что и думать, когда за ней пришли. Кузнец расковал цепи. Благообразный молодой щеголь, который распоряжался
Весьма обходительный щеголеватый пристав, вкупе со стражей, провел пигалика тюремными ужасами, через какие-то подвальные помещения, и выпустил его на солнечный дворик перед решетчатыми воротами. За ними, на узкой улочке Вышгорода стояла запряженная четверней карета. Провожатый с некоторым подобием поклона сказал:
– Прошу вас, сударь. Вы поедете здесь. – Вторая часть приглашения явно содержала в себе приказ, что подтверждали окружившая карету стража и верховые лучники.
А когда Золотинка, не поднимаясь еще по крутой подножке, заглянула внутрь (для чего пришлось потянуться на цыпочки, потому что пол кареты находился выше подбородка), она увидела башмаки, чулки, колени в таком избытке, что смелые предположения, будто карету подали под одного маленького пигалика, пришлось оставить.
Внутрь тесного кузова набилось шестеро.
– Здравствуйте, господа хорошие! – сказала Золотинка, приветствуя разношерстное общество, которое украшала приятная девушка с томным округлым подбородком.
Милая девушка, нагнувшись, чтобы видеть пигалика из-за жирной груди заслонившего ее толстяка, хотя ничего и не сказала, но выразила малышу молчаливое сочувствие. Ближайшие соседи поджали ноги, позволяя ступить. Стража захлопнула дверцу, кони рванули, и Золотинка плюхнулась на колени холеного, хорошо одетого господина по правую руку от входа, который сказал ей без особой любезности:
– Держаться нужно, милейший!
Обескураженная, Золотинка поднялась, чтобы уцепиться за стойку дверцы, но тут же скакавший обок с каретой всадник прикрикнул с истошной тревогой в голосе:
– Сядь! У окна не торчать! Не соваться!
Золотинка хлопнулась задом под ноги пассажирам – на что-то жесткое, что оказалось, при ближайшем рассмотрении, цепью. Кандалы принадлежали обросшему недельной щетиной, изможденному человеку, который сидел в углу напротив цветущей девушки и был настолько необходителен, что, набиваясь в спутники такой славной барышне, не озаботился посетить предварительно ни цирюльника, ни кузнеца.
– А что, – сказала Золотинка, обводя глазами неразговорчивых спутников, – верно говорят, что великий государь Рукосил-Могут скончался?
Нет, это было неверно! Настолько неверно, что ответом пигалику было испуганное молчание. И как-то особенно выразительно – с осуждением – молчал черноволосый, с короткой стриженой бородой и усами красавчик в стеганом
Когда карета грохотала уже по улицам Толпеня и стало ясно, что везут к перевозу, толстяк порылся в пристроенной на коленях ковровой сумке, где имелся, судя по всему, изрядный запас домашней снеди. Он принялся есть, роняя изо рта крошки. Устроившись в ногах не без удобства, Золотинка с настойчивым любопытством (не особенно скрывая и зависти) провожала каждый кусок на пути его из торбы ко рту. На том берегу Белой – карета плавно колыхалась на подъеме, кони тянули шагом – спутники вынудили толстяка поперхнуться.
– Между прочим, – заметил кандальник, – последний раз я видел кусок колбасы четыре месяца назад.
– А сыр? – оживился малыш на полу, бросая признательный взгляд на товарища по несчастью.
– Боже, Род Вседержитель! – воскликнул обжора с потешным расстройством. – Простите меня ради бога, товарищи! И в самом деле… прошу вас! – беспокойными руками он полез в торбу, извлекая оттуда сыры, хлеб, бутылку. – Собственно, это жена! – продолжал он извиняться. – Держите! И вы, маленький друг, тоже проголодались?.. Пристав вынул меня, простите, прямо из постели… Она, Марта, она… ничего не успела положить… и плакала.
Слезы показались на глазах растроганного мужа и покатились, что не мешало ему опустошать торбу по мере того, как спутники разбирали снедь. Преломив, так сказать, хлеб, все заговорили едва ли не разом.
– Послушайте, да ведь нас везут к змею! – звонко воскликнула девушка, выглядывая в окно.
Кажется, это никого не удивило.
– Если говорить начистоту, – замямлил толстяк, – если хотят принести в жертву всех скопом, то где основания? Простите, но странный выбор. Собственно, почему?
– Хотите сказать, Выслав, – возразил тот холеный, представительный мужчина, который в самом начале поездки советовал Золотинке держаться, – хотите сказать, что не находите у себя никаких достоинств?
– Почему, Чичер? – возразил толстяк, названный Быславом. Похоже, тут многие друг друга так или иначе знали. – Я нахожу. Скорее, это вы не находите. Простите.
– Вы хотите сказать, – продолжал Чичер, давая выход желчи, – что не находите у себя таких достоинств, которые давали бы основания привязать вас к соседнему столбу рядом с нашей прекрасной государыней?
– Если бы достоинства измерялись прямо размерами, – возразил Выслав, скосив глаза на собственное брюшко, – то тогда – да! Но простите, это как? – и указал на примостившегося в ногах пигалика, на его тощие стати.
– А если бы речь шла о красоте… – с любезной улыбкой начал черноволосый молодой человек, выглядывая из-за жирных плеч Быслава на девушку.
– Проще пареной репы, – грубо перебил кандальник, – они приготовят из нас окрошку. Знаете, как готовят окрошку? Из всякой всячины.