Рожденная в гетто
Шрифт:
Каково же было мое удивление, когда я попала в настоящую школу. Правда, первый учебный год был недолгим. Я заболела скарлатиной в тяжелой форме. Мама только что родила второго младшего брата, а оставить меня одну в больнице было невозможно. Со мной пошла Ядвига Викентьевна. Мы там провели положенный карантинный срок. Всего более двух месяцев. Ядвига Викентьевна была практически под арестом. После этого она меня оставила, ей самой нужна была помощь. Она тогда чуть с ума не сошла и вернулась только в экстремальной ситуации, когда меня нужно было срочно выручать и подготовить в новой школе по основным предметам. Из «дебилок» я стала самой грамотной по русскому языку и лучшей по литературе.
В новой школе учительницей была заезжая офицерская жена из военгородка. Говорила она «по́ртфель», «до́цент». Половина детей нашего класса тоже была оттуда; дети младшего офицерского состава. Книжки читали про партизан, Зою Космодемьянскую, «Молодую гвардию», «Генерала Доватора», а над моим французским смеялись до колик в животе. Это был позор, и больше я слышать ни о каких иностранных языках не хотела. Все красивые книжки в сафьяновых переплетах были задвинуты в задний ряд шкафа.
Я стала забывать язык. Через несколько лет меня все же удалось снова пристроить. К Нине Рачковской. Нина была не от мира сего. В тридцать лет за нее все решала мама. Они убежали в Литву из Москвы после революции. Отца их расстреляли большевики. Нинин брат, талантливый врач, утонул, и мать уехала вслед за Ниной в Париж. Нина была писаной красавицей, хотела стать актрисой, но, видимо, глупость и недостаток таланта ей помешали. В Париже ее знала как красавицу вся русско-литовская артистическая колония.
В начале войны в Европе им с матерью пришлось вернуться в Литву, и во время оккупации они остались без средств. Благодаря своей красоте, она все-таки нашла покровителя в лице бывшего посла Литвы в Америке, писателя Вайраса Рачкаускаса, старше ее на тридцать пять лет. Она вышла за него замуж. Новая власть Рачкаускаса не тронула; наоборот, ей очень хотелось перетянуть на свою сторону такого представителя литовской интеллигенции. Старик был родственником поэта Пятраса Цвирки, другом Палецкиса [6] , Ильи Эренбурга, и принял эту власть как неизбежную необходимость. У них была большая квартира напротив квартиры первого секретаря горкома партии, огромный кабинет, все стены в книжных шкафах, резной письменный стол, за которым иногда Рачкаускас засыпал. Детей у них, естественно, не было. Я внесла какое-то оживление в их быт. Нининой страстью были маленькие собачки пинчеры: Бетси, Митси, Путси, которые мне напоминали крыс с нашего двора. Старик иногда пытался со мной побеседовать, но, к сожалению, у нас общих «сюжетов» не было. Про себя я потешалась над Ниной, над ее собачками, прыгающими по всем креслам и диванам, над их ручной вязки костюмчиками, но из вежливости иногда рассматривала парижские фотографии, пила чай, обедала и немного читала по-французски Альфонса Доде, Виктора Гюго.
– Ладно, пусть им будет хорошо, если им так надо.
Часто там встречала Снечкуса [7] , Палецкиса, каких-то довоенных дам, жен или вдов бывших генералов, сбежавших с немцами, или расстрелянных, или сосланных в Сибирь. Но куда интереснее было встретиться с Аллой Варченко, отца которой перевели из военгородка в Каунас. Он был каким-то чекистом при части. Жили они, естественно, в коммуналке, лук и картошку держали в комнате, чтобы соседи не украли. У них всегда пахло щами и стиркой. Родителям я все время угрожала, что не буду ходить в эту «богадельню» Рачкаускасов, не нужен мне их дурацкий французский и криволапые собачки, эти доисторические люди мне тоже не интересны.
Отец как-то спросил:
– А на каком ты будешь говорить языке, когда приедешь в Париж?
Мама так на него зашикала, что он осекся.
В школе я нехотя учила немецкий, нарочно
После года в медицинском институте, где проучилась по воле отца, я все же поступила, не без блата (пятый пункт был большой помехой), в Московский институт иностранных языков имени Мориса Тореза и через два года, выйдя замуж за француза, уехала в Париж.
У Нины Рачковской ее старый муж умер. Перед его смертью они удочерили девочку, очень неудачно. Со мной, видимо, привыкли к ребенку в доме. Нина оставалась такой же фантазеркой, жила прошлым, но по необходимости пошла на работу, стала преподавать французский язык в политехническом институте. Студенты, в основном выходцы из деревень и провинции, посмеивались над ней, но чувствовали ее культурное превосходство. Со мной она переписывалась, интересовалась, на каких я бываю выставках, на каких балах и какая нынче мода в Париже. А что ей было отвечать? О выставках я ей писала. На балах, в ее понимании, бывала крайне редко и в обозреватели моды тоже не годилась.
Спасибо им, моим неординарным воспитательницам. Они все же привили мне иммунитет против «Варченок» и всепобеждающего невежества.
Довоенные фотографии Нина отдала мне. Она решила, что так они будут в лучшей сохранности, чем у приемной дочери. Действительно, красавица. Не уступает Грете Гарбо.
Какие же у меня были воспитательницы: красавица Нина Рачковская и интеллигентка-разночинка Ядвига Викентьевна!
Наш двор
Каждый месяц в нашем дворе выдают муку или сахар. Выстраивается длинная очередь. Почему в нашем дворе, непонятно. В доме со стороны улицы колбасный магазин, а гастроном немного дальше, но наш двор большой, народу там помещается много, и хвост не высовывается на улицу, не портит вид Сталинского проспекта. Жаловаться нам не на что. С балкона видно обстановку, и можно спуститься в любой момент.
Спускаемся все. По одному килограмму дают на каждого, даже на ребенка, а нас четверо. Зачем нам столько муки и сахара? Пока мы были совсем маленькими, нам варили мучную кашу, а сейчас из муки печет только мама и то по большим праздникам: домработнице совсем дышать некогда, не то что печь. Правда, иногда по воскресеньям мама еще делает домашнюю лапшу.
В дни выдачи продуктов мы – дети – себя очень высоко ценим. Получаем свое. Я-то сразу иду домой, а другие дети продолжают играть во дворе. Их в очереди одалживают. Сестра Аня умудряется получать по три, четыре раза. При этом она соображает, что нельзя примелькаться в том же виде, и надевает то шапочку, то еще что-то, меняет свой облик. Она преображает и брата Моню; сам он, конечно, никогда в жизни не догадается, а маленький братик, совсем малыш, проходит без грима: его то на руки возьмут, то на плечи посадят. Кто там в таких малышах разбирается! Иногда, правда, кого-нибудь узнают; начинается свара, крики:
– Он уже получал не один раз.
Тогда Аня благоразумно их уводит. Все дети, не только наши, оказывают эти услуги. Считают, сколько раз кто получил.
Зимой я быстро мерзну, и Аня громко на всю очередь кричит:
– Ариела, а ты зачем стоишь? Ты же пионерка!
Она уже знает про партийные привилегии. Она у нас главная по защите прав детей.
Брат Моня спокойный, умный, честный мальчик, но в экстремальные минуты действует сообразительнее любого взрослого хитрюги.
В отсутствие родителей к нам иногда наведывается фининспекция или еще какая-то налоговая комиссия. Домработница их не пускает, говорит: