Рожденная в огне

Робертс Нора

Искусство ради самого искусства; одиночество – чтобы сохранить здравый рассудок; независимость – чтобы не ранить свою гордость. Это по одну сторону. А по другую – тщеславие, амбиции, потребности.

Она смотрела на законченный набросок, поражаясь тому, как быстро он вылился на бумагу. Теперь, когда это произошло, она сразу успокоилась. Странное умиротворение сошло на нее. Возможно, именно из этих противоположностей и состоит то, что называется коротким именем «Мегги» и что отличает ее от Элис, Агаты или Энни? И если было бы по-другому, если в ее облике, в

ее душе не происходило бы никакой борьбы, а царили мир и согласие, то это была бы не она, не Мегги…

– Они ушли, – услыхала она голос рядом с собой.

– Что? Кто ушел? – спросила она растерянно.

– Как кто? Прислуга. Ты ведь этого хотела.

– Прислуга? – Она вспомнила. – Ты отправил их гулять? Всех?

– Да. Хотя один Бог знает, как мы обойдемся.

В таком доме… Я, конечно…

Он не договорил, потому что она бросилась в его объятия – так внезапно и с такой силой, что он едва устоял на ногах и вынужден был отступить и опереться на перила веранды, через которые они чуть не перелетели.

– Ты удивительный человек, Роган! Гордость всего человечества!

– Эта гордость могла сломать себе шею!

– Значит, мы одни? Совсем одни?

– Да, и я заслужил на вечные времена благодарность дворецкого и всех остальных. Горничная рыдала от счастья и уже умчалась загорать или танцевать, или не знаю что. Дом в нашем распоряжении.

Мегги поцеловала его долгим поцелуем.

– И мы используем каждый его дюйм, – прошептала она. – Начнем с дивана в той комнате, за стеклянной дверью.

– Прямо сейчас? – Он не протестовал, когда она стала расстегивать пуговицы на его рубашке. – У вас, я вижу, грандиозные планы, Маргарет Мэри.

– Насчет отпуска для прислуги это была моя просьба. Насчет дивана – требование. Он хитро посмотрел на нее.

– Тебе не кажется, что кушетка здесь, на веранде, намного ближе?

– Ты прав. – И, когда он опускал ее туда, тихо добавила:

– Да, как всегда, ты прав…

В последующие дни они загорали, совершенно обнаженные, на веранде, гуляли по берегу моря, купались в бассейне под музыку фонтанных струй. Они ели прямо на кухне плохо приготовленную пищу, а во второй половине дня совершали автомобильные прогулки.

Все было прекрасно, по мнению Мегги, если бы не телефонные звонки и факсы. От них Роган не позволял себе отдыхать. Они держали его на привязи. Благодаря им он знал, что делается на его фарфоровом заводе в Лимерике, на аукционе в Нью-Йорке, как обстоят дела с покупкой недвижимости для будущих филиалов Всемирной галереи.

Однако теперь все это не так выводило из себя Мегги, как раньше. Она стала понимать простую вещь – своей работе он отдается с такой же страстью, как и она своей, только при этом держит в руках не цветной карандаш или стеклодувную трубку, а перо или трубку телефона.

Ей временами начинало казаться, а порой кажущееся переходило в уверенность, что если и могут быть на свете гармоничные отношения между женщиной и мужчиной, то они – у нее с Роганом.

Но всему приходит, как известно, конец. Шли последние дни пребывания

Мегги во Франции, и наступил последний вечер, когда они были в доме одни, без прислуги.

Они сидели на веранде, любуясь закатом, и Роган попросил у Мегги разрешения посмотреть ее альбом с эскизами.

– У тебя будет чем заняться по приезде домой, – сказал он, листая страницы. – Как ты выберешь, что делать сначала? Тут очень много…

– Оно само выберет меня. Я уже испытываю зуд в руках – так хочется пустить в ход плавильную печь, взять трубку…

– Я закажу рамки для нескольких пейзажей, которые ты сделала в подарок Брианне. Они очень неплохи для карандашных набросков. Особенно мне понравился… – Он перевернул страницу и замолчал. То, что он увидел на следующем листе, не было похоже ни на морской, ни на горный ландшафт. – А это что такое?

– Что? – спросила она лениво. Ей не хотелось двигаться, не хотелось говорить, она чувствовала приятную истому во всем теле – от дневного солнца, от вина, что стояло перед ней, от любви, которая сопровождала все их дни.

Он приподнял альбом, показал ей.

– А, это… Я редко пишу портреты, но тут не могла себе отказать.

На рисунке был изображен он, Роган, лежащий на постели. Рука у него вытянута так, словно он жаждет до чего-то дотронуться. Наверное, до нее…

Удивленный и не слишком довольный, он, хмурясь, разглядывал рисунок.

– Ты сделала это, пока я спал?

– Не хотела будить тебя и портить фактуру, – она скрыла улыбку в бокале с вином. – Ты так сладко спал. Можешь поместить этот портрет у себя в Дублинской галерее, если хочешь.

– Но я же тут совсем голый!

– Точнее, обнаженный. «Ню». Ведь так говорят культурные люди о предметах искусства. Из тебя получилась прекрасная обнаженная натура, Роган. Я подписала рисунок. Так что можешь продать за хорошую цену, если найдется покупатель.

– И не подумаю!

Она еще отпила из бокала. Голова у нее немного кружилась, давно ей не было так легко и весело.

– Почему же? – Она продолжала улыбаться. – Ты ведь взял на себя обязанности моего менеджера, сам говорил. Значит, твой долг продвигать мои произведения на рынок, не так ли? Этот рисунок я считаю одним из лучших. Посмотри, как положены тени на твой живот, на…

– Я вижу. И не хочу, чтобы это видели все остальные.

– Ты чересчур скромен. У тебя прекрасное телосложение… Но, кажется, еще лучше я запечатлела его на другом рисунке.

– Есть и другой?!

– Да. Сейчас покажу. Ты еще не дошел до него. Дай-ка… – Она перевернула несколько листов. – Вот. Здесь видно еще больше, чем на том, потому что ты стоишь, а не лежишь. Художник тонко уловил присущий твоему характеру гонор. Во всем… В хорошем смысле, конечно.

Слова застряли у него в горле. Она изобразила его во весь рост, на веранде; он стоит, опираясь одной рукой о балюстраду, в другой руке – бокал с бренди. И улыбка на лице, довольно-таки удовлетворенная улыбка. Но что самое главное – кроме этой улыбки, на нем ничего нет. Никакой одежды. Ню…