Рожденные на улице Мопра

Шишкин Евгений Васильевич

— К чему эта иллюстрация? — нетерпеливо спросит Яворский.

— Я наблюдал за этим мальчиком до тех пор, пока он лез на бугорок. Как только он отошел — я наблюдать за ним бросил. Он стал мне не интересен… Ах! — воскликнет старец. — Жаль, варенья не попробовали! — И будто мимоходом заметит: — Господь действенен, а не созерцателен.

— Господь действенен, а не созерцателен? — повторит Яворский и тут же резко возразит: — Нет никакого Господа!

Тогда старец поднимется с табурета, обратит свое лицо к красному углу, перекрестится

на иконы, а после, взглянув в окно, в сторону реки, обернется к Яворскому и негромко произнесет:

— Он есть, — и улыбнется открытой, светлой улыбкой, неуступно глядя ему в глаза.

Гость в конце концов догадается, что время его визита истекло, поспешит к выходу.

Вернувшись домой, профессор Яворский запрется в своем кабинете, за ужином выпьет вина и потом нежданно объяснится в любви жене, в чем не объяснялся ей несколько лет, а позже будет весь вечер гонять с внуком по дому старенький железный паровозик и даже починит его, найдя в кладовке отвертку и пассатижи.

В черном траурном платке явится к старцу Константину, выцветшая и сухая, страдалица Аврелия, с серыми водяными исплакавшимися глазами. Она возопит о вышней справедливости:

— Все у тебя, старик, правды ищут! Скажи мне, за что твой Господь двух моих детей, близнецов Игната и Дмитрия, отдал на сожжение? Безгрешные мальцы заживо сгорели в доме от удара молнии… Что ж так жесток твой Господь? Прожорлив, видать? Или нету никакого Бога?

Старец Константин шагнет ближе к Аврелии, мягкой стариковской рукой закроет ей рот, смиряя материнский гнев, обсекая страшное святотатство, приобнимет ее:

— Не оскорбляйте память Игната и Дмитрия. Они, знать, крещеные, ежели вы ко мне пришли?

Аврелия от старца отпрянет, но на этот раз не польет хулу на Господа, зальется слезами, сгорбится, будет шепотом твердить:

— Выдумали… Выдумали… Всё выдумали, нету ничего!

Старец опустит голову, слушая плач и причитание, будто виновный за все, что творится и творилось на белом свете. Наконец заговорит:

— Мир нельзя считать справедливым или несправедливым. Он таков, каков есть… Он естественный, природный… Гроза — летом, вьюга — зимой… Подойдите ко мне, Аврелия.

Аврелия перестанет плакать, подойдет к старцу, стоявшему у окна.

— Гляньте, — укажет старец на ближнее дерево. — Каждый год с этого ясеня опадает листва. Каждую весну она нарождается снова. Так и род человеческий… Приходит и уходит. И нарождается снова… Гляньте, вон листок, малый, желтенький. Еще середина лета, а он скоро опадет, солнце его опалило… Так и мальцы ваши. Не по прихоти, не по злому умыслу востребовал их Господь, а по живому естественному закону. Мы его до конца постичь не можем… Как же тут гневаться? Разве можно на солнечный свет гневаться?

Старец Константин замолчит. Аврелия всхлипнет:

— Тяжело мне, батюшка. Снятся сыновья по ночам. Хоть криком кричи.

— Вы и кричите! Хуже, если душа

быстро изболится. Любовь к сыновьям — высокая любовь… Пусть пострадает сердце. Вволю пусть пострадает. Всяк человек жив, пока о нем жива память. Пусть мальцы с вами подольше побудут. Сумасшествия, Аврелия, не бойтесь. Его не будет, — скажет старец Константин. — Когда совсем тяжко станет, помолитесь Богородице, на чьих глазах был распят Сын ее… Снадобья вам дам, чтоб слезам было вольнее. — Старец Константин возьмет в свои теплые уютные руки холодные ладони Аврелии, произнесет в довершение: — Бог есть! — и улыбнется Аврелии улыбкой, которая будет светиться чем-то загадочным и потусторонним.

Аврелия уйдет от старца с сухим лицом, покорно поклонится. Будет долго стоять у ясеня, на который указал старец, разглядывать желтые, рано посохлые листья, хотя сам ясень будет в самом соку срединного лета.

Среди многочисленного людского потока, текущего к старцу Константину, выделится бельгийская баронесса Луиза Кавалье, ядовитой красы брюнетка, с блестящими буклями волос и большими густо-карими глазами. Через электронный переводчик баронесса с глазу на глаз расскажет старцу:

— Я слишком грешна… Вокруг меня вьются искусители. Я могу изменить любимому человеку. Даже могу что-нибудь украсть из магазина… На каждом шагу меня подстерегает бес… Дайте мне от них защиту!

Старец Константин тихонько рассмеется. Из шкафа он достанет небольшой серый голыш, подаренный когда-то давным-давно Черепом, протянет его баронессе. Луиза Кавалье насторожится, глядя на серый небольшой булыжник.

— Разве можно искусить камень? — спросит старец, глядя в глаза баронессы.

— Нет! — воскликнет Луиза Кавалье.

— Значит, дело не в бесах, вас окружающих, — заметит старец. — Против искушений я дам вам настойку.

Старец Константин из того же шкафа достанет бутылку зеленоватого стекла с жидкостью имбирно-красного цвета.

— Она не принесет мне вред? — спросит Луиза.

— Нет, — ответит старец. Он нальет из бутылочки в ложку настойки и выпьет, демонстрируя титулованной особе безопасность напитка. Морщась, перемогая горечь настойки, старец скажет: — Искушаться приятно. А настойка горькая… Вот и нет во мне соблазнов. Не будет и у вас.

— Камень теперь мой? — трепетно скажет баронесса, лаская в руке голыш.

— Да! — строго ответит старец, давая понять, что голыш ему очень дорог. — Ступайте! С Богом! — И тут старец Константин, казалось бы, ни с того ни с сего улыбнется баронессе обворожительной светлой улыбкой, и ее лицо ответно покроет свет этой улыбки.

Через год из Бельгии старцу придет бандероль, в которой баронесса Луиза Кавалье пришлет свои фотографии с новорожденным младенцем. На одной из фотографий будет изображен голыш, в золотом оплетении, инкрустированный драгоценными камнями, с припиской баронессы «Это мой талисман и хранитель».