Рожденные на улице Мопра
Шрифт:
Автобус тронулся. Павел опустил глаза. Клял себя, презирал себя за робость, за неумелость, за кретинскую стеснительность, за все свои тупые, провинциальные комплексы!
«Вот брательничек бы не растерялся, — подумал Павел об Алексее. Подумал с завистью, отчуждением и даже брезгливостью. — Леху к таким светлым душам и подпускать-то нельзя…»
Забыть незнакомку в красной курточке с погончиками, белой шляпке и белом длинном шарфе Павел долго не мог. Призрак юной красавицы изводил его. Теперь в увольнительные он ехал на автобусе того же маршрута, в то же время, он цеплялся взглядом за любую курточку красного цвета, за любой длинный белый шарф на женской шее, за белую шляпку. Павел маниакально обходил дворы
До весны, пока люди не сняли теплые куртки и меховые шапки, Павел жил в некой агонии, в поиске, в мятеже, тешился мечтой повстречать незнакомку. Он учился, однако, в высшем ракетно-артиллерийском училище. Теория вероятности гласила: в воронку от разрыва снаряда второй снаряд попадает в редчайших, исключительных случаях, — попадает даже не по теории вероятности — по закону везения или по закону подлости.
— Рядовой Стяжкин!
— Я!
— Головка ты…
Старшина Остапчук погасил голос на досказе скабрезной армейской реплики. Ибо дежурный по батарее сержант Обух проорал:
— Смир-р-р-на!
В казарму в этот утренний час вошел майор Зык. Обух стал чеканить подковками сапог пол, направляясь с докладом к майору.
— Вольно, — миролюбиво, по-домашнему сказал Зык.
— Вольна-а! — проорал Обух.
Курсанты батареи, построенные повзводно, ослабили по-уставному одну из ног.
— Проводим утренний осмотр личного состава, товарищ майор, — доложил старшина Остапчук.
— Добре, — кивнул майор. Он не спеша прошелся вдоль шеренг, остановился против Стяжкина, которого уже запомнил и который в строю выделялся неряшливостью. — Что ж ты, курсант Стяжкин, такой задрипанный? — спросил майор Зык. — Форма у тебя будто в заднице у негра побывала? Может, тебе форму старую выдали? Старшина! Новую форму выдали курсанту Стяжкину?
— Так точно! — озверело выпалил Остапчук. — Новую, товарищ майор! Муха не… — Остапчук осадил себя.
Майор Зык по-отечески улыбнулся:
— Так что у нас с мухой?
Остапчук договорил:
— Муха на форме не сношалась, товарищ майор.
Зык обернулся к Стяжкину:
— Курсант Стяжкин, муха на форме сношалась или же не сношалась?
— Никак нет, товарищ майор! Не сношалась!
— Вот видишь, Стяжкин! — обрадовался Зык. — Ежели б ты был подтянутым солдатом, форма отчищена, наглажена, сапоги блестят, подворотничок свежий… Девочка б на тебя посмотрела и сказала: «Вот этому я бы дала». — Майор захохотал первым, потом заржал старшина, далее — низшие чины.
Алексей Ворончихин даже не улыбнулся. Он находился в строю во второй шеренге и стояком спал, привалившись спиной к койке второго яруса. Он уже многому научился в армии: спать стоя и даже на ходу, есть жидкую пищу без ложки (был период, когда в полковой столовой не хватало ложек), воровать у товарищей, которые так же у него воровали, — сигареты, зубную пасту, сапожную щетку… шланговать при малейшем удобном случае, — стоило отвернуться надзирающему сержанту, он сразу бросал лопату и садился курить, — выучился съедать полбуханки белого хлеба «насухую» ровно за три минуты.
— Курсант Ворончихин! — вдруг вытащил Алексея из краткосрочного солдатского рая — из сна — голос майора.
— Я! — машинально прокричал Алексей.
— Что снилось? — улыбнулся Зык.
— Я не спал, товарищ майор. Я обдумывал статью Ленина «Социалистическое Отечество в опасности».
— Похвально! — сказал майор.
Алексей тут же выкрикнул:
— Служу
— Законспектируйте эту статью. Сто пятьдесят раз. Для каждого курсанта батареи. Потом доложите мне.
— Есть! — выкрикнул Алексей.
Майор Зык отвалил самодовольным шагом.
— Рядовой Ворончихин! — свирепо заорал старшина Остапчук.
— Я!
Остапчуку ничего не оставалось делать, как прокричать сперва:
— «Головка ты…», — потом он приказал: — Сегодня курсант Ворончихин прочтет перед строем статью Ленина «Социалистическое Отечество в опасности». В противогазе… Раппопорт! — крикнул Остапчук. — Мухой лети в ленинскую комнату. Ты у нас ответственный за библиотеку. Тащи статью Ленина про Отечество.
Строй зашевелился, зашушукался.
Остапчук остервенело приказал:
— Слушать будут тоже в противогазах!
Тут зычно, мощно, с хохляцким «г» сержант Обух гаркнул:
— Хазы! Хазы!
Все курсанты дикой гурьбой кинулись к стеллажам, на которых лежали сумки с противогазами. В спешке натягивали на голову липучую глазастую резину с гофрированными хоботами.
Сны Алексею в первые месяцы службы не снились. Даже черно-белые. Он падал в койку с «отбоем», проваливался в глухую темь, и уже поутру слышал гремучий голос дневального: «Батарея, подъем!»
Краткие сонные видения приходили ему лишь в случайном забытьи: либо в клубе на киносеансе — плевать на фильм, лишь бы поспать, — нет первее желания у солдата «учебки», чем пожрать и поспать, поспать-то еще первей будет, — либо на политзанятиях в ленинской комнате, когда майор Зык заводил такую тягомотину, что сразу затягивало в продушину сна. При этом сержант-змей Мирошниченко стоял надзирателем и спящих лупил по башке гибкой металлической линейкой. Зыбкий сон одолевал в муторном, трудоемком наряде по батарее, когда, «стоя на тумбочке», приливами накатывала жуткая тоска и неимоверная усталость — сонная слюнка текла с уголка губ на подбородок. Но краткий мимолетный сон — что полет бабочки. Сонный мозг выдавал импровизацию образов и эмоций, но не сами образы и эмоции. Такой сон — будто вспышка фейерверка, разброс искр. Искры не живучи, быстро гаснут, о них нет памяти.
Первый полноценный памятный сон привиделся Алексею Ворончихину уже по весне, в марте, когда муштра «учебки» поослабла, а солнце стало чаще пронизывать лучом питерскую белесую смурь. Что-то менялось в атмосфере, в устрое службы, в мире, что-то преображалось в самом Алексее, в мироощущении.
В ту ночь сон ему привиделся сказочный.
Ему снился праздник. Всеохватный, многолюдый праздник. Не Первомай, не Новый год или 8-е Марта, — праздник необыкновенный и незнаемый. Люди, казалось, отмечали всеобщий день своего рождения, появление жизни на Земле. Людное шествие двигалось по улицам Вятска. Улицы Вятска перетекали в улицы Москвы. Вот уже по Калининскому проспекту текло людское нарядное море. Народ молод, не пьян. Народ на ходу пел и танцевал. Все шествие двигалось к Кремлю, устремлялось в огромный дворец. Но это не был Дворец съездов. Это был дворец с высокими колоннами, с кариатидами и атлантами. Внутри — широкие лестницы, просторные залы, заморские ковры. Цветов в высоких вазах и кашпо видимо-невидимо. Гирляндами висят воздушные шары в разноцвет. Повсюду звучит музыка — на все лады: оркестровая, духовая, сольная на органе, на рояле, на скрипке, словно несколько оркестров и исполнителей, не мешая друг другу, одновременно играют разную музыку. Всюду, в залах, в гостиных, на лестницах, празднично разодетые люди. Девушки в вечерних платьях, с высокими налаченными прическами, молодые мужчины в костюмах, в галстуках и бабочках, — все улыбчивы и галантны. Все веселятся. В одной зале танцуют, в другой — застолье с шампанским, в третьей — игры-потешки (в фанты играют или в бутылочку)…