Рожденные на улице Мопра
Шрифт:
Валентина Семеновна наблюдала за приездом машины из окошка. Она громко охнула, когда опознала старика. Тут же кинулась в коридор, в соседскую комнату, где бренчала гитара.
— Федор Федорович вернулся! — выпалила она и бросилась на крыльцо.
Череп резко отложил гитару на койку, жалобно взвизгнула первая струна, язвительно уставился на Серафиму, с которой они тут проводили праздные часы:
— Чё? Дождалась хахаля? А мне теперь — освобождай фатеру? — Он тоже направился на улицу. — Поглядим, с какого он свету вернулся.
Серафима растерянно поднялась со стула, глянула на себя в настенный квадратик зеркала,
Увидев Федора Федоровича, Серафима похолодела: «Боже! Старик старущий!» Бывший любовник поглядел на нее пустым взглядом и, похоже, не узнал, не вспомнил ее, а может, не имел для этого здоровья.
Федор Федорович стоял перед Валентиной Семеновной, Черепом и Серафимой подавленный, настороженный и униженный, словно его могли не пустить домой, могли согнать прочь.
— Вы соседи? Это хорошо, что застал… Вот привезли… А чего делать? Кормить больных нечем. Лекарств нет. Простыни по три месяца не меняем. Прачечная не берет, задолжали… Санитарок нету. — Врач говорил отрывисто, скоро, выливал беды на головы соседей больного Сенникова. — Он теперь тихий совсем… Таких по домам развозим. А то у нас перемрут. Пусть дома живет. У него пенсия ветеранская. Сын, говорят, где-то есть… Участковый врач присмотрит…
Валентина Семеновна подошла к Федору Федоровичу, обняла его:
— С возвращением… Сын у него есть, — сказала врачу. — Монахом служит.
— Ну и хорошо! — обрадовался врач. Голос повеселел и стал заискивающим. — Неплохо бы расписаться, — замельтешил, вытащил из оттопыренного кармана бумагу. — Кто его принял. Расписаться…
Череп шагнул к врачу:
— Я тебе сейчас распишусь! Гвоздем на твоей голой жопе!
Врача вместе с «Уазиком»-буханкой как ветром сдуло.
— Да-а, бабы, — дивясь сущему, проговорил Череп. — Если из дурдомов психов стали по домам разгонять, видать, страна совсем квакнулась. Революция будет, елочки пушистые!
— Тут на днях, — поддержала тему Серафима, — детское спецучилище закрыли. Подростки, которые в тюрьму не попали, там учились. Кормить-поить нечем.
— Теперь попадут, — заметил Череп, кивнул Серафиме: — Обними Полковника-то. Вишь, лобзаний твоих ждет.
Серафима стояла между двух мужчин, которых она когда-то сильно, без ума любила. Она и по сей день каждого из них любила. «Вот она, женская судьба-то! — мелькнуло у Серафимы. — Одна любовь, другая любовь. А уж на третью никакой бабьей силушки не хватит…»
Федор Федорович стоял бессловесный и серый. Он зачем-то снял с седой головы шапку.
В тот же день Серафима заявила Николаю Семеновичу Смолянинову:
— Ты, Николай, не злословь… Это мужики хреном направо-налево машут. Или бабы гулящие туда-сюда задницей вертят… Я не изгулялась. Тебя терять не хочу. К тебе я сердцем и дитём привязана. А Федора мне жалко. Если он стакан воды попросит — принесу. Любому нормальному человеку такого жалко.
— Чё ты по нем убиваешься? Сумасшествие — высшая свобода человека, — взялся рассуждать Череп. — Почему бабы любят с мужиками перепихнуться? Почему? Потому что теряют башку во время кайфа. В этом и есть ихняя высшая свобода, елочки пушистые! А для мужика — счастье: стакан залудить и обестолковеть
Благовещенский монастырь поднимался из руин. Медленно, основательно, упорно — в кропотливых и благодатных трудовых днях здешней сплоченной братии: всего-то четверо монахов. В подмоге — немногочисленные сочувствующие из ближних опустелых деревень.
Игумен Питирим, оборотясь на кирпичную кладку взнимающейся колокольни, восторженно воскликнул:
— Помнишь ли, отец Георгий, как начинали? Сколь тягот пришлось терпеть! В землянке обживались. Да ведь возвышаемся! Бог даст на будущей неделе поеду колокол заказывать. С миру по полушке — денег вроде набралось… Вот уж праздник-то для нас под колокольный звон.
— Да, батюшка, — ответно порадовался отец Георгий. — Господь милостив к нам. Полы в алтаре стелем. Доска ровная, сухая. Одна к одной, как на подбор… Только весть у меня к вам, отец Питирим. Ваше благословение требуется.
Благодушие игумена с лица сошло.
Ежеутренне и ежевечерне отец Георгий поминал в своих молитвах «покоенку маму» и «страждущего отца». Получив сегодня письмо из Вятска от Валентины Семеновны с известием о том, что отца «привезли из больницы на домашнее жительство», инок Георгий сразу засобирался в дорогу. Воспоминания лавиной обрушились на него. С одной стороны, он помнил до мельчайших подробностей, как отец измывался над матерью, какими гадкими словами называл ее; он помнил даже вкус слез матери, когда она прижимала его к себе и они плакали от изверга отца вместе; он помнил свой испепеляющий страх, когда отец распалял в себе злобу и подымал скандал на пустом месте. Жалость к несчастной матери и сейчас душила отца Георгия слезами. Но с другой стороны, он не корил отца за былое, он стыдил себя за то, что бросил отца помирать в «желтом» доме.
— Не по-божески выйдет, отец Питирим, если я буду возводить храм, а родителя своего оставлю одного на погибель, — объяснял отец Георгий настоятелю, без чьего согласия не смел покидать обитель.
— Родитель твой — Господь! На то мы здесь, чтоб ему только служить, — возразил игумен. Задумался. — Я полагался на тебя, отец Георгий, во всем. Без тебя мне тяжельше будет. Сладу в работе меньше. Но идти тебе в мир — запретить не могу. Господь тебе указчик, — сказал игумен, перекрестил отца Георгия и сразу пошел прочь, чтоб не слушать обещаний подопечного монаха о скором возвращении.
Отец Георгий меж тем и не собирался ничего обещать настоятелю и своему товарищу. Он не заглядывал далече наперед. День нынешний требовал от него поездки к отцу, а там — как выйдет, так выйдет: на все воля Божья! Да, он монах, отрекшийся от света, именованный теперь другим неродителевым именем, но он все еще слабый человек, с сердцем и болью в этом сердце. Прости, Господи!
Путь в Вятск лежал через Москву.
В Москве — выпало подходящее время — отец Георгий отстоял литургию в Елоховском Богоявленском соборе. Службу вел сам Патриарх Алексий Второй.