Рожденный дважды

Мадзантини Маргарет

Гойко в своей подбитой мехом куртке неожиданно появляется из-за рыночных прилавков, как будто давно поджидал нас.

— Я обещал синьорине, что отведу ее на холм, где можно увидеть Сараево из окна Андрича, — говорит он, дымя сигаретой.

— Что это за Андрич?

— Так, один поэт. Но ты не волнуйся, Джемме не нравятся боснийские поэты — они пьяницы и воняют к тому же.

В присутствии Гойко я меньше смущаюсь, он как будто защищает меня от бури нахлынувших чувств. Можно сделать вид, что мы просто друзья, просто гуляем по ночному

городу.

Ледяной ветер качает застывшие деревья, метель обжигает лицо, запутывается в волосах.

Мы смотрим сверху на острия минаретов среди заснеженных крыш. Сараево — словно лежащая девушка, черные нити дорог — складки на подвенечном платье.

Я уже выбрала себе свадебное платье. Кокон плотного шелка, словно венчик каллы, застывшего в неподвижности цветка.

Ночь на исходе, фонари мерцают в лучах зари, как свечи в морских волнах.

Гойко раскидывает руки, кричит по-немецки:

— Дас ист Вальтер!

— Кто это Вальтер?

— Герой одного фильма, нам его показывали в школе. Там фашисты ловят партизана и никак не могут поймать. В конце фильма побежденный офицер СС смотрит с холма на Сараево и произносит такую фразу: «Теперь я знаю, кто такой Вальтер! Весь город — это Вальтер! Душа Сараева — это Вальтер…» Глупость, конечно, но мы плакали.

Мы садимся прямо на землю под навесом старого вокзала. Гойко вынимает из кармана бутылку водки:

— Сначала даме…

Я отпиваю глоток, водка течет в желудок, как раскаленная лава. Теперь очередь Диего… он смотрит на меня, касается губами горлышка, на котором оставили след мои губы. Первое, как бы случайное проявление чувственности… Мне становится жарко, несмотря на мороз; одежда прилипает к взмокшей спине.

— Жаль…

— Ты о чем?

— Жаль, что нет фотоаппарата. Я бы сфотографировал твое отражение в замерзшей луже.

Гойко залпом, как воду, выпивает остаток водки, бросает бутылку в снег. Бормочет что-то себе под нос, рассуждает о будущем… о стихах, которые напишет, о новой игрушке — чудесной головоломке под названием кубик Рубика. О том, как он станет ее продавать и непременно разбогатеет. Мы не перебиваем его, пусть журчит, как ночное радио, как музыкальный фон. Иногда Диего вставляет какую-то фразу, просто так, чтобы казалось, будто мы все-таки втроем. Гойко прикуривает очередную сигарету. Диего толкает его в бок:

— Поосторожнее с зажигалкой! Ты так накачан водкой, что, если рыгнешь, мы все взлетим на воздух…

— Поздравляю! Наконец-то ты усвоил боснийский юмор, — радуется Гойко.

Я смеюсь, хоть щеки совсем одеревенели от холода. Гойко смотрит на меня, и в этом взгляде читается обида. Он встряхивает головой, вялым жестом посылает нас ко всем чертям, укладывается в снег, поворачивается на бок:

— Позовете меня, когда надоест трепаться.

Захмелевший, он мог бы спать дома, в тепле, так нет же, не оставляет нас одних, сторожит, как цепной пес, который только делает вид, что дремлет. Диего берет мою руку — так подбирают забытую на снегу перчатку.

— Так, значит…

Он не заканчивает фразу, белое облачко пара растворяется в холодном воздухе. Я жду.

— …это

ты.

— Что? Я — это что?

Голос его становится сиплым:

— Не уходи, не уезжай.

Он кладет голову на мои руки, закрывает глаза, дышит, как та окоченевшая птичка у фонтана. Я прикасаюсь к его волосам, медленно запускаю в них пальцы, поглаживаю.

— Еще… еще…

— Через месяц я выхожу замуж.

Он резко поднимает голову:

— Тот давний роман?

Я мигом прихожу в себя. Поднимаюсь, отряхиваю снег, говорю, что замерзла, что пора укладывать вещи. Толкаю ногой Гойко:

— Давай, Вальтер, пошевеливайся!

Возвращаемся в гостиницу, медленно спускаемся с холма, каждый сам по себе. Никто не разговаривает, так лучше — за весь путь мы порядком устали. Мне больше не нравится этот худой сумасшедший парень, что шагает рядом со мной, его мрачноватые шутки под стать черному юмору Гойко. Я вдруг понимаю, что эти двое мне противны, что я ненавижу их глупости, их патетику. Оба воздыхателя меня раздражают.

Начинается новый день, рассвет над городом тихо крадется, как большой серый кот. Я злюсь на себя — зачем было мерзнуть, зачем пить водку, лучше бы спала. Крепко стискиваю руку Гойко, опираюсь о его плечо. Он похлопывает меня по спине, старается согреть. И кажется, радуется: пока он дремал, что-то случилось. От него не ускользнуло, что у Диего испортилось настроение. Диего идет впереди, прижимаясь к стене, как побитый пес.

Ну и ладно, Гойко берет реванш. Его не смущает мое непостоянство. Он поднимает с земли палку, кидает в Диего:

— Эй, фотограф!

Диего подпрыгивает, скользит на снегу и падает. Гойко хотел пошутить, он не ожидал, что парень окажется таким слабым.

— Больно, приятель?

Диего встает, отряхивает снег, говорит, что ничего страшного, что он не ушибся. Я чувствую себя виноватой. Почему-то я чувствую себя виноватой. Это я сделала ему больно.

— Увидимся в аэропорту.

Он уходит прихрамывая, не оборачиваясь, машет нам рукой.

Если бы Гойко не придавил чемодан всем своим весом, я не смогла бы закрыть молнию. Я накупила на рынке много ерунды, особенно вышитых скатертей для моего будущего дома. Мы едем мимо Вечного огня, я в последний раз смотрю на этот проспект… новые дома, глупый красноносый волчонок — символ сараевской Олимпиады — рядом с огромным портретом Тито. Белое небо за окном автомобиля. Я совсем не спала, меня тошнит, прошу Гойко выбросить сигарету.

На регистрации много пассажиров — журналисты, телевизионщики, туристы. Группа финских болельщиков идет за девушкой в мини-юбке и желтой куртке с оленями, девушка машет надувным шариком в виде снеговика.

Его нет. Нет, я его не ищу, просто обвожу глазами зал. Покупаю английский таблоид. На обложке — жена принца Чарльза, румяная, с пышными белокурыми волосами, держит на коленях первенца.

Он должен быть здесь, его самолет вылетает на час раньше, чем мой. Может быть, он не услышал будильник, крепко уснул и проспал. Мне кажется, что он как раз из тех, кто любит поспать, что он вообще никуда не торопится.