Рожденный дважды

Мадзантини Маргарет

Пьетро сел впереди, ему нравится смотреть на дорогу, на машины, едущие навстречу. Я уступила ему свое место.

— Полежу, — сказала.

Но дело совсем не в усталости, настоящая причина в другом.

Это последняя поездка, которую совершил Диего, и я хочу подумать о нем в одиночестве, увидеть, как он спускается по крутым поворотам вместе со мной. Мы едем той же самой дорогой спокойным летним утром, как усталые туристы, путешествующие по стране, ищущие, где бы искупаться.

Мы едем на юг вдоль долины реки Неретвы.

Пьетро

молчал довольно долго, внимательно смотря на дорогу. Он знает, что сидит рядом с бойцом, ветераном, и сейчас представляет себе призраков, выходящих из леса.

В ушах наушники iPod, а на коленях развернута карта Боснии и Герцеговины. Гойко ведет машину, рука высунута из окна, постоянно отпускает руль, чтобы взять немного чипсов с сыром у Пьетро из пачки или показать ему что-нибудь на карте.

— Что ты слушаешь?

Пьетро вытаскивает один наушник и вставляет его в ухо Гойко:

— Васко Росси.

Навстречу нам едет грузовик и едва не задевает нас, наполняя нашу машину вонью. Гойко будто не замечает, повернулся к Пьетро:

— А кто это?

Пьетро в ужасе:

— Ты не знаешь?

— Не знаю.

— Он поэт.

Гойко снимает наушник:

— Такое впечатление, что он сидит на толчке и тужится…

— Да он стадионы собирает!

Бывший боснийский поэт пожимает плечами:

— Иди в задницу, поэты не собирают стадионов!

— Сам иди в задницу — он собирает!

— По-твоему, что такое поэзия?

Пьетро смеется, тянет свое «ну…», поворачивается ко мне, спрашивает:

— Мы что, в школе?

Гойко настаивает:

— О чем говорит хорошая поэзия?

Пьетро мямлит, пытаясь выразить свои мысли:

— О чем-то, от чего тебе больно… хотя, если тебе это выскажут, станет приятно… почувствуешь голод… чего-то захочется…

Гойко вопит от радости:

— Молодец! — В упор спрашивает у него: — Захочется чего?

Смотрит на него, ожидая ответа; наверное, такие глаза у него были, когда он готовился убить кого-нибудь, нажать на спусковой крючок, на какое-то мгновение сосредоточиваясь в тишине…

— Ну… бутер или девушку.

Пьетро грубо смеется, желая побыстрее отделаться от этого разговора, который становился серьезным, как и лицо Гойко.

— Убери бутерброд и оставь девушку.

Пьетро кивает и, я уверена, краснеет. Гойко ждет еще немного, потом спускает курок.

— Любовный голод, — говорит, и теперь уже у него дрожит голос.

Пьетро кивает. Он знал ответ, но стеснялся меня.

— Хороший поэт морит тебя любовным голодом. — Гойко отпускает руль, чтобы ударить по животу Пьетро. — Вот здесь! Запомни это!

— Васко Росси морит любовным голодом.

Гойко кидается на руль, кусает его:

— Дрочит он, а не морит голодом, дрочит!

Я сержусь. Еще один грузовик чуть не сбил нас, дорога сузилась, идет вдоль скалы, обрывающейся в пропасть.

Гойко советует мне успокоиться, потому что он отличный водитель, а по этим дорогам ездят только так, с фантазией. Отвечаю, что мне нет дела до боснийских фантазий, я не хочу упасть в одну из этих расщелин между горами. Мне страшно, а вдруг с Пьетро что-нибудь случится… глупый несчастный случай, как с Диего.

Гойко ищет мой взгляд в зеркале заднего вида, хлопает густыми ресницами:

— Однажды я уже довез вас целыми и невредимыми… расслабься.

Подмигивает мне, и сейчас мне кажется, что его злость так и осталась при нем. Обдает взглядом как грязью.

Неретва стала шире, открылась… будто это не река, а часть моря, большое хрустальное озеро. Мы останавливаемся. Снизу поднимается свежий прохладный воздух.

Мы держимся за парапет длинного железного моста, переброшенного над потоком. Пьетро фотографирует меня на сотовый, дважды просит передвинуться: сначала слишком много света, потом — реки не видно.

— Куда я должна встать?

Еще раз просит отойти назад на несколько шагов. И все равно недоволен.

Его отец, когда меня фотографировал, не просил стоять неподвижно, снимал спонтанно, я этого даже не замечала. Ненавидел, когда я пыталась позировать… его фотографии были пощечиной, сюрпризом. Я часто встречалась на его пленках. «Не оставлю тебя в покое, мне надо всегда возвращаться к тебе», — говорил он. Потом, оставшись одна, в те минуты, когда я себе казалась наиболее безобразной, погруженной в себя, я тысячу раз думала — вот сейчас, в этом убожестве, он сфотографировал бы меня и вернул бы мне мой облик на листке глянцевой бумаги, рассказав о моих мыслях. «Посмотри на себя, Джемма, зачем ты так терзаешься, какая ты глупая…»

Прогуливаемся вдоль реки. Пахнет жареным мясом. Несколько семей с детьми устроили на пикник, на оборудованной для барбекю площадке. Пьетро просит разрешения сфотографировать их компанию. Какая-то женщина предлагает ему кусок баранины, сначала он отказывается, помотав головой, потом все же берет:

— Hvala!

— Dobar dan!

Когда садимся в машину, Гойко интересуется, вкусное ли мясо, Пьетро, облизывая пальцы, отвечает — вкусное. Протягивает ему баранину, держа за кость:

— Хочешь попробовать?

Гойко откусывает слишком большой кусок, и Пьетро злится. Некоторое время они препираются, как двое ровесников, как двое голодных мальчишек, которым еще расти.

Потом Гойко громко пукает. Пьетро орет:

— Фу, противно!

Гойко невозмутимо отвечает:

— Небольшая лирическая композиция…

Пьетро смеется как сумасшедший, напрягается, пукает с отвратительным звуком, еще больше по-боснийски, чем Гойко.

— Послушай, какой сонет…