Рожденный дважды

Мадзантини Маргарет

Галстук-бабочка Диего лежит в кармане его велюрового пиджака — я нашла его там через несколько дней после свадьбы.

В ту ночь мы не занимались любовью. Диего открыл шампанское, припасенное в холодильнике. Пьем на брудершафт, проливаем шампанское друг другу на шею, на одежду. Смеемся, болтаем о пустяках. Тишина нас пугает… мы боимся своей наготы, своего поражения.

Разбудил нас телефонный звонок. Это Гойко, насвистывает в трубку свадебный марш. Предполагалось, что он будет одним из свидетелей, но нужно было ходить в посольство, оформлять документы, а мы все трое были ленивы и ненавидели бюрократию, так что в итоге ничего не вышло.

— В любом случае ты — единственный настоящий свидетель, — сказали мы ему.

— Я знаю…

жаль, что только свидетель. Я бы предпочел быть убийцей, — смеется он. Спрашивает нас про медовый месяц в своей неповторимой манере: — Под каким заморским небом будете трахаться?

Диего улыбается, потирает лоб, смотрит на меня:

— Останемся в Риме, надо работать.

— Ты в своем уме, дубина? После свадьбы нужно хватать жену и уезжать…

Не знаю, что он себе вообразил. Может быть, одну из пышных свадеб, что устраивают у них, — невеста вся в вышивках, в окружении гостей, накачавшихся сливовицей. Конечно же, он и представить себе не мог, что у нас все было очень скромно, что в нашем доме поселилась печаль, а мы сами, сонные, скучные, валяемся в постели.

— Бери свою жену и вези ее в гостиницу.

— Хорошо, попробую, — улыбается Диего.

Он кладет трубку, смотрит на меня, выключает свет:

— Закажем номер люкс в Гранд-отеле…

— Деньги на ветер бросать… — ворчу я, как и положено экономной жене.

Диего ворочается на кровати, потом встает. Утром я обнаруживаю его на диване перед включенным телевизором — какой-то усатый дядька на экране продает картины в стиле art na"if. Рука у Диего свесилась на ковер, одеяло сползло, открыв голый торс. На полу валяется пустая бутылка из-под шампанского. Подбираю подушку, тапку. Иду на кухню, смотрю из окна на проезжающие машины, на рыночные прилавки. Принимаюсь лбом к стеклу — вся картинка превращается в какую-то кашу грязного болотного цвета.

Спустя два дня мы представили наш запрос об усыновлении в ювенальный суд. Так началась волокита — хождение из кабинета в кабинет, кипы документов. Моей беременностью стали бесконечные анкеты, заключения, выписки. Эта бюрократия даже радовала меня — время шло, проблема переместилась из моего тела в канцелярские бумаги, в министерские кабинеты. Я вечно спешила куда-то, бросала мопед в переулках, взбегала по лестницам. Почти сдружилась с охранниками и с неприветливыми, надменными чиновницами.

Папа подписал у нотариуса согласие на передачу наследства. Диего поехал в Геную, у него была судимость: он проходил по делу ультрас из Марасси и был осужден за хулиганство.

Нас вызвали в полицейский участок. Мы оказались перед следователем — полноватым молодым человеком с плоским невыразительным лицом и приплюснутым носом — ни дать ни взять камбала.

Он все время крутил в руках золотой брусок зажигалки. Говорил низким голосом, постоянно облизывал губы и почти не смотрел на нас.

Диего, улыбаясь, вошел в кабинет. На нем все та же шерстяная шапочка с помпоном. История в Генуе представлялась ему далекой и несерьезной, будто из другой жизни. Следователь вздернул подбородок:

— Будьте добры, снимите головной убор.

Диего снял шапочку, извинился.

Через какое-то время этот тип раздраженно попросил:

— Перестаньте дергаться.

Диего во время допроса раскачивался всем телом, напрягая память, пытаясь вспомнить то время…

Он замер, выражение лица у него изменилось, взгляд потемнел. Теперь он сухо отвечал на вопросы. Следователь становился более настойчивым, продолжал облизывать губы. Под его невыразительной бледностью крылся садизм. Неожиданно мы почувствовали себя преступниками. Он знал о нас все, знал о наших поездках в Сараево. Я что-то бормотала про мой первый недолговечный брак, словно оправдывалась. Вялые, рыбьи глаза этого типа скользили по нашим растерянным лицам. Я заметила, что его взгляд остановился на моей груди, поправила блузку. Диего встал. Следователь заметил, что беседа не закончена.

—

Вы что, нас арестуете? — спросил Диего.

С того самого дня у нас возникло ощущение, что за нами следят. Полицейская машина, время от времени проезжая мимо нашего дома, замедляла ход.

Врач-психиатр из районной больницы был любезным пофигистом. Мы шли пешком в эту психиатрическую клинику, красивое здание двадцатых годов с трещинами по фасаду, окруженное одичавшим заброшенным садом. «Белые халаты» курят на подоконниках, по саду бродят наркоманы. Рядом с нами сидит заторможенная тетка с мятым пакетом из универмага «Упим».

Когда мы вошли в кабинет, психиатр улыбнулся нам, продолжая говорить по телефону. Закончив разговор, стал задавать вопросы, заполнил анкету. Даже не взглянув на нас, написал положительное заключение.

Наконец мы пришли на первое собеседование с психологом. Психолог, которому досталось наше дело, — крепкая тетка, она ожидает нас в дверях кабинета, беседуя с девушкой из социальной службы. У девушки невыразительное лицо, на ней мужской жилет и галстук. Тетка-психолог кладет на стол наши бумаги, смотрит куда-то мимо нас. Густые волосы, глаза обведены черной тушью, на груди в несколько рядов — крупные гремящие бусы. Должно быть, в молодости слыла красавицей… Я смотрю на ее мясистые губы, на белые зубы, которые она то и дело открывает в улыбке. У нее слишком чувственный, скорее, вульгарный рот. Она меня возненавидит, я это сразу понимаю. Есть женщины, которые меня попросту ненавидят. Я научилась определять это с первого взгляда. Я научилась защищаться — стараюсь не думать об этом, не чувствовать себя жертвой, отвечаю на заданные вопросы. Голос у нее могучий, как она сама, гулко раздается в кабинете, по стенам которого развешены плакаты с изображением детей, переплетенных рук. Психолог улыбается, как бы ободряя меня, но в действительности делает все, чтобы меня смутить. Ее взгляд перелетает с меня на Диего, как теннисный мяч. Я чувствую себя уязвимой, теряю уверенность в себе. Знаю, она взвешивает наши недостатки. Диего моложе меня, это же очевидно. Я сижу сгорбившись, обхватив себя руками, будто у меня болит живот. Сразу понятно, что это я бесплодна. Говорю о каких-то пустяках, ухожу от ответа на вопросы. Я не могу открыть правду. Правда в том, что я хочу иметь ребенка, похожего на мужчину, которого люблю. Эта женщина, тарахтящая, как ее бусы, все понимает — я напрасно лукавлю. Но для меня это последний шанс. Если бы я могла родить ребенка, я не сидела бы здесь, перед ней. Не желание сделать добро привело меня сюда. Я боюсь потерять Диего, хочу привязать его к себе этим ребенком, посадить под замок. Я бодрюсь, но кто знает, чего мне сейчас стоит не заплакать, не упасть головой на этот стол, заваленный папками, в каждой из которых — трагедия других людей…

Я думала, что психолог сможет переубедить меня, думала, что здесь, как в церкви, тебя возьмут за руку и поведут. Но эта тетка делает свою работу — исследует будущих родителей. Она говорит мне, что это долгий путь, тяжелое испытание для нашей психики.

— Даже пары, у которых есть полное взаимопонимание, которые осознанно делают этот шаг, зачастую не могут избежать сильных потрясений.

Чувствую, что у меня взмокли подмышки, — это выходит мое смятение, моя боль.

— Корова! Чертова толстуха! — возмущаюсь я дома.

Такое ощущение, будто меня публично раздели и высекли. Как будто чья-то рука забралась внутрь и выскоблила мое чрево, убирая последние сгустки крови.

Диего закрылся в своей лаборатории. Ну и пусть. Когда он проходил мимо, я хотела вцепиться ему в волосы, разорвать свитер. Он меня бросил, не защитил. Я что-то говорила там, у психолога… а она вдруг повернулась к Диего и спросила: «Как вам кажется, ваша жена говорит откровенно?» Диего ничего не ответил, даже рта не раскрыл. Потом кивнул… автоматически, по инерции, как те игрушечные собачки в машинах.