Рожденный в сражениях

Каштанов Михаил

– Вы заметили, что с каждым годом, после разгрома оппозиции, все меньше говориться об идеалах мировой революции. Зато с каждым днем все больше говорят о строительстве государства. Возвращают старорежимные понятия и праздники. Это самая настоящая контрреволюция!

Майор приоткрыл окно, не торопясь, достал из кожаного портсигара папиросу и, чиркнув колесиком медной, из патрона сделанной, зажигалки, закурил. Только после этого счел нужным, с какой-то опять непонятной Новикову интонацией, сказать.

– Жарковато стало. Не правда ли?

Стряхнул пепел под набегавшую в открытое окно струю свежего воздуха.

– Так какие возвращенные, "старорежимные" понятия вам так не нравятся? Верность Родине, стране, государству? Честь, совесть, любовь? То, что в первую очередь стали, заботится о своем народе и только потом об остальном мире? То, что подняли страну из руин? Или может то, что стали наводить порядок в стране и в армии? Ответьте нам, пожалуйста.

– Вы не передергивайте! Я

говорил о том, что произошла подмена революционных идей и ценностей на мелкобуржуазные понятия. Даже введение воинских званий как в царской армии - что это, как не отказ от идей революции. Так скоро и погоны введут!

– А почему бы и не нет? Погоны - самый понятный знак, отображающий ваше звание.

– И это после того, как золотопогонники чуть не утопили революцию в крови?

– Позвольте капитан. По-вашему выходит, что надо запретить не только погоны, но и форму и оружие. Ведь белая армия была одета в форму и воевала не палками и камнями, а винтовками, пулеметами и танками.

– По тому, как вы разговариваете, можно подумать, что вы сами из этих... бывших.

– А я и есть из этих. Бывший штабс-капитан, его императорского величества Смоленского полка. В строю с 1912 года. Всю свою жизнь служил Родине. Воевать против своего народа отказался. Уехал из страны, думая, что мои знания и опыт ей больше не нужны. Рад, что ошибся. Когда прочитал воззвание Советского правительства - вернулся. И вижу, что мои труды Родина оценила, что ей нужны грамотные и опытные солдаты, готовые отдать за нее свою жизнь. Солдаты, готовые ей служить всегда и везде, не требуя за это каких-то необычайных почестей и привилегий. Есть такая профессия, капитан - Родину защищать. Родину, а не мировую революцию.

– Мало вас ЧК стреляло! Мало! Ну, ничего. Еще придет наше время!

Дудкин рванул свою висевшую на крючке шинель с такой силой, что лопнула вешалка, схватил с полки чемодан, и громко хлопнув дверью, выскочил из купе.

– Зря вы так круто, майор.

Вышедший из задумчивого созерцания проплывавших за окном пейзажей, летчик потянулся так, что в спине захрустело.

– На ближайшей станции напишет на вас такой донос, что потом всю жизнь отмываться будете. Знавал я таких уродов. Их не убедишь. Горбатого только могила исправит.

– А я не для него все это говорил, а для лейтенанта. Он по молодости своей воспринимает все, сейчас происходящее в стране, как должное. Не видит и не понимает, какая борьба идет. Какое мужество надо было иметь Сталину и его окружению, чтобы решиться вырвать страну из пьяного угара Революции и гражданской войны. Ведь бунтовали не только против царя или Временного правительства. Бунт был против любой власти вообще. Честь и слава большевикам, которые с невероятным, невиданным упорством, в крови и тифу собрали расползавшуюся, как гнилая тряпка, страну. А самое главное не только собрали, но и сумели возродить её дух, силу. Вовремя и правильно поняли, что нельзя, невозможно строить любое государство, пусть даже с самыми благими намерениями, отринув всю его предшествующую культуру и историю. Это будет не страна, а уродливый монстр, который сможет жить, только пожирая самого себя. А ведь поначалу я, как и большинство эмигрантов считал, что именно так оно и будет. Ты, Иван Максимович, в этом жил, а со стороны оно видней. То, что началось в стране в 24 и 25 годах, я воспринял как чудо. Увидев, что большевики взяли курс на возрождение страны, и я и многие другие только ждали повода, что бы вернутся. Осталась только гниль, сволочь Петра Амьенского, да те, кому красивая жизнь дороже Родины.

За окном был все-таки январь и Сибирь. Майор рывком закрыл окно. В купе сразу стало тихо, отрезало шум колес, и уютно.

– А эту сбежавшую шваль, я не боюсь. Если таких бояться, тогда на Руси надо не жить, а сразу стреляться.

Новиков смотрел на майора Никишина, широко открыв глаза от удивления. Даже актерствовать не требовалось. "Конечно, об уровне понимания происходящих процессов можно поспорить. Проявим благоразумие и не будем. Но каков майор!? Нет, сегодня точно, какой-то день сюрпризов. Что Никишин справный служака - это я понял сразу. Но такого не ожидал. Похоже, недооценил я вас, господин штабс-капитан. А это плохо. Зазнайство никого ещё до добра не доводило. То, что ты знаешь больше - ни как не значит, что ты заведомо умнее своих предков. Так вот теперь сиди и слушай". Никишин, наведя порядок, после поспешного бегства их попутчика пригласил остальных посидеть в вагоне-ресторане.

– Снимать напряжение от неприятного разговора лучше всего не только хорошим напитком, но и в хорошей обстановке. Иначе это не лекарство, а пьянство.

Народа в ресторане было мало. И время не то и цены, мягко выражаясь, кусались. Однако у собравшихся культурно посидеть командиров с финансами проблем не было. Куда их девать в глуши Приамурья? Сделать заказ предложили Никишину. Прав оказался майор, прав. Ослепительно белая скатерть, хрустальная пепельница и такой же графинчик коньяка. Аккуратно расставляемые на столе проворным официантом блюда и столовые приборы. Атмосфера создавалась совсем иная, чем на обычной мужской посиделке. И разговор велся неторопливо. И голоса были негромкие.

Да и коньяк - не водка, пьют его в основном не стаканами, а маленькими рюмочками, смакуя не только вкус, но и ощущения, прямо скажем, приятные. По молчаливому согласию про Дудкина не вспоминали. Разговор шел преимущественно про заграничное житьё-бытиё Никишина. Поскольку ни Новиков, ни Захаров за границей, не считая конечно Китая, никогда небыли, то слушали с огромным интересом.

– Сначала, я с женой уехал во Францию. Казалось, что французы нам ближе, роднее что ли. Все-таки недавние союзники. Да и культурные связи между Россией и Францией давние, устоявшиеся. Много русских туда еще перед войной уезжало. Кто на год - два, кто насовсем. Приехали. Осмотрелись. Первые недели было просто интересно. Париж, Лувр, Нотр - Дам де Пари, бульвары, Сена - красиво. Красиво и хорошо, пока не кончились деньги. А какие деньги могли быть у боевого офицера? Поместьями не владел, казну не воровал. Жалование, в переводе на советские рубли, ну разве чуть, побольше. На жизнь хватает, а шиковать не получится. Когда закончились наши скромные сбережения и то, что удалось выручить от продажи украшений жены, то все оказалось совсем не таким радужным и красивым. Чужбина - какое емкое слово... Чужая страна, чужие люди, чужие обычаи и привычки, все чужое, не наше. С этим еще можно было, как-нибудь мириться, но горше всего стало осознание того, что ты здесь нужен только до тех пор, пока у тебя есть деньги. Ни сострадания, ни сочувствия - только плохо скрываемое презрение и брезгливость. А потом, валом повалили другие эмигранты, и стало совсем плохо - ни денег, ни работы. И ведь что интересно, вот китайцы или евреи, где не поселятся - сразу создают свою общину, а русские - те каждый сам по себе. И дождаться помощи от своих труднее, чем от иностранцев. Промучились мы с женой до двадцать второго года. Подвернулась мне работа, кочегаром на каботажнике. Полгода меня не было. Экономил, на чем только мог, за любую работу брался. Думал, вернусь - снимем нормальную комнату, заживем как люди. Вернулся, а моей Елизаветы уже нет в живых. Умерла от испанки. И даже могилы её нет. У них за кладбищенскую землю платить надо. Не мог я больше в этой стране оставаться. А куда податься? Вроде бы вот он мир, весь перед тобой. Денег что бы в любой конец доехать, не первым конечно классом, хватит. Но уехать далеко - значит разорвать последние ниточки, связывающие тебя с Родиной. К тому времени гражданская война закончилась. Хотел в Россию вернуться, но в газетах такие ужасы про зверства ЧК писали, что решил подождать. Что бы хоть немного быть поближе, поехал в Германию.

Осень двадцать третьего года. Трудно описать то, что тогда происходило. Может быть, позже, найдется у немцев свой Гюго, напишет "23-й год". Коммунисты, национал-социалисты, демократы, монархисты, союзы бывших военных и союзы предпринимателей и надо всем этим довлеет позор Версальского мира. Что-то похожее было в России в феврале семнадцатого. Но только похожее. Войну мы не проиграли и до трети территории не потеряли. И вдруг, в октябре, словно свежий ветер подул.

Сначала, правда и не понятно было, что к чему. Экстренный съезд КПГ. Волнения среди рабочих. Выступление одного из лидеров, Тельмана, с требованием очистить партию от чужеродных элементов и анархистов-экстремистов. Ну, вы это знаете - раскол КПГ, межфракционная война. Интернационалисты против государственников. Побоища на улицах. Хотя надо было быть полными идиотами, чтобы пытаться выступать против рабочих отрядов. Одним словом, гнилая интеллигенция. Получили по первое число. Очень мне это наши еврейские погромы напомнило. Чудеса! Коммунисты бьют евреев! Хотя конечно там не только евреи были, но тех было много. Очень много. В общем, КПГ приказала долго жить. Тельман заявил о создании Национальной Коммунистической партии большевиков. НКП(б). Да ещё, во всеуслышание заявил, что отказываются от подготовки революции, и в это, тяжелое для Германии время, поддержат все усилия правительства, направленные на стабилизацию обстановки и спасение страны. Чудеса, коммунисты против революции! Но когда в ноябре в Мюнхене началось восстание национал-социалистов, именно боевые отряды НКП(б) первыми приняли участие в его подавлении. К приходу рейхсвера в городе уже был наведен относительный порядок.

А потом по стране поползли слухи, что не обошлось без давления на коммунистов из Москвы. Через несколько дней было опубликовано открытое письмо президента Эберта и, как говорится, расставило все точки. "Советская Россия приложит все усилия для сохранения Германского государства!" "Сталин пошел на раскол в партии, что бы остановить гражданскую войну в Германии!" Газеты буквально взорвались. Русские стали - persona grata, в любом приличном доме и обществе. Выступать против Советской России стало просто опасно. Могли здорово поколотить. Удивительно, но даже до этих событий, отношение к русским эмигрантам в Германии было намного более уважительное, чем во Франции или, тем более, в Британии. Бывший честный противник вызывал уважение. А когда этот противник в самый тяжелый момент протянул руку помощи, то он стал восприниматься как единственный друг. Буквально за один год большинство немцев стали настоящими русофилами. Если в предыдущие годы Зекта часто ругали за его восточную ориентацию, то теперь он стал героем нации.